— Прошу вас, садитесь, — предложила я. — А через несколько минут мы все пойдем обедать.

Она присела, скромно сложив руки на коленях, прикрытых пышным черным платьем, и снова посмотрела на меня. Я обратила внимание, что у нее даже в серьгах черные камни; к поясу у нее было приколото довольно необычное украшение — золотая брошь в виде двух переплетенных сердец. Я позволила себе слегка улыбнуться ей одними глазами, и в ответ ее глаза вспыхнули теплым светом. Вряд ли, подумала я, нам когда-нибудь удастся сказать друг другу больше, чем мы сейчас сказали этими взглядами.

Выстроившись в должном порядке, мы направились в обеденный зал. Я, королева, разумеется, шла впереди; миледи шла почти рядом со мной, но все же чуть отставая; следующей должна была идти леди Кэтрин Хантли, а за ней — мои сестры, каждая отставая от предыдущей на один шаг, по старшинству. Оглянувшись, я заметила, как побледнела Сесили; она даже нижнюю губу закусила от огорчения: еще бы, теперь она оказалась в «обеденной процессии» уже четвертой, и ей это явно не нравилось.

— А что, леди Кэтрин намерена теперь вернуться в Шотландию? — спросила я у своей свекрови, пока мы шли по коридору.

— Естественно! — ответила та. — С какой стати ей здесь-то оставаться? Особенно когда ее муж будет казнен?

* * *

Но леди Кэтрин явно уезжать не спешила. Все то время, пока Генрих неторопливо добирался из Эксетера в Шин, она жила у нас. Наконец вырвавшиеся вперед гонцы прямо с конюшенного двора явились в мои покои и сообщили, что король вскоре прибудет и надеется, что приветствовать его выйдет весь двор. Я тут же велела своим фрейлинам вместе со мной спуститься по широкой каменной лестнице к распахнутым настежь парадным дверям замка и ждать на крыльце возвращения нашего героя. Выстроились мы, естественно, в обычном порядке, но миледи все же ухитрилась встать на одну ступеньку со мной, а своим фрейлинам велела встать рядом с моими, так что я почти ничем не выделялась в толпе придворных дам. Пока мы стояли там под ярким, но уже не жарким осенним солнцем, прислушиваясь, не раздастся ли топот копыт на дороге, Мэгги тихонько спросила у меня:

— Он что, отправил его прямо в Тауэр? — И тут же наклонилась, как бы поправляя шлейф моего платья.

— Должно быть, — сказала я. — Что же еще он мог с ним сделать?

— А он… — Мэгги поколебалась, но все же спросила: — А он не убил его по пути сюда?

Я невольно посмотрела в сторону леди Кэтрин, одетой в черное платье, — точно вдова. Она еще и свой черный бархатный плащ накинула, поскольку было довольно прохладно, и заколола его у горла той самой золотой брошью из двух переплетенных сердец.

— Нет, вряд ли, я ничего такого слышала, — сказала я, и по спине у меня пробежал противный озноб. — Генрих наверняка сообщил бы мне или хотя бы его жене, если бы… действительно это сделал. Нет, конечно же, я бы уже знала, если бы это произошло.

— Да, наверное. И потом, Генрих вряд ли казнил бы его, не объявив о предстоящей казни публично, — неуверенно прибавила Мэгги.

У нас за спиной, в полумраке вестибюля и залов слышался негромкий шум и звуки голосов — это слуги сновали по лестницам и коридорам, готовясь к прибытию короля и желая непременно успеть выбежать на конюшенный двор и выстроиться вдоль подъездной аллеи, приветствуя Генриха и его свиту, с победой возвращающихся домой.

Вскоре послышалось пение королевских труб, громкое и победоносное, и все радостно закричали, но затем послышались еще какие-то странные звуки — словно где-то на обочине дороги пропела дудка, — и все засмеялись. Я почувствовала, как Мэгги невольно придвинулась ко мне плотнее, словно нам обеим чем-то грозила эта игрушечная труба.

Из-за угла появились первые всадники — полдюжины знаменосцев с королевским штандартом, украшенным крестом святого Георгия, гербом Бофоров и розой Тюдоров. Увидев красного дракона на бело-зеленом поле рядом с алой розой Ланкастеров, я вдруг подумала, что в этом странном смешении гербов не хватает только герба Камелота с его Круглым столом. Казалось, наш король решил продемонстрировать все свои значки и гербы, обозначить всех своих предшественников и тем самым убедить окружающих, что свое право на трон он отстоял в бою, а значит, он и есть законный правитель Англии.

Затем появился и сам Генрих. На нем была украшенная эмалью нагрудная пластина, но шлем с головы он снял — он и без того выглядел достаточно мужественным воином, готовым сражаться как на поле брани, так и на турнире. На устах короля играла широкая уверенная улыбка, и когда люди на обочине — слуги из замка и жители близлежащих деревень, которые сперва бежали рядом с процессией, а теперь выстроились вдоль дороги, — радостно закричали и стали махать шапками, Генрих стал поворачиваться направо и налево, милостиво кивая и словно соглашаясь с ними.

Следом за ним ехали его обычные спутники, но доспехов больше ни на ком не было, все были одеты как для обычной прогулки верхом — сапоги, плащ, стеганый колет. В толпе придворных я сразу заметила неизвестного мне молодого человека и через некоторое время поняла, что просто глаз от него отвести не могу.

Он был одет так же, как все; на нем были отличные сапожки из темно-коричневой кожи, узкие коричневые штаны и стеганый колет, и все это прекрасно на нем сидело; его дорожный плащ был скатан и приторочен к седлу. На голове у него была шапка из коричневого бархата, украшенная спереди красивой брошью с тремя висящими жемчужинами. Но я узнала его не по этой прославленной сплетниками броши, а по золотисто-каштановым волосам и веселой улыбке — в точности как у моей матери! — и по гордой посадке на коне — в точности как у моего отца. Да, это был он! Это наверняка был он, «этот мальчишка»! Его не спрятали в Тауэре, не привезли сюда в цепях, посадив на коня задом наперед и привязав к седлу; ему не нахлобучили на голову уродливую соломенную шляпу, знак позора. Нет, он спокойно ехал следом за королем Тюдором, словно один из его постоянных спутников, словно его ближайший друг и почти что родственник!

Кто-то указал на него людям, стоявшим на обочине, и они сперва стали негромко насмехаться над ним, а потом подняли безобразный шум, и кто-то крикнул: «Предатель!», а кто-то издевательски ему поклонился; потом какая-то женщина пронзительно завопила: «Что, улыбаешься? Недолго тебе теперь улыбаться!»

Но он не улыбался. Он ехал спокойно, с гордо поднятой головой, и время от времени кивал кричавшим, словно признавая правоту их слов. Но когда какая-то глупая девчонка, опутанная, должно быть, чарами его неотразимого обаяния, вместо оскорбления выкрикнула: «Ура!», он сорвал с головы шляпу и самым изящным образом ей поклонился — так мог поступить только мой отец, король Эдуард, который никогда не мог проехать мимо хорошенькой женщины, стоявшей на обочине,[63]и хотя бы не подмигнуть ей.