– Ну ладно, давай, как знаешь.

И дала ему волю. А он помчался по ровному дерну берега, точно летучая мышь из пекла, так легко и плавно, что сидеть на нем было все равно что в кресле. Я запустила правую руку в густую гриву и как репей прицепилась к загривку коня. Довольно скоро мои отвыкшие от езды мышцы заныли.

– Эй, Роуэн, пора возвращаться. Не хочу, чтобы ты взмылился, не то лишних вопросов не оберешься…

Услышав мой голос, он прижал уши и еще пару секунд после того, как я натянула поводья, сопротивлялся и грыз трензель, так что я гадала, смогу ли справиться и развернуть его обратно. Тогда я ослабила поводья, чтобы сбить его с шагу, а когда он сбился, снова натянула. И он послушался как миленький, запрядал ушами и повернулся. А я, совсем безумная от этого упоительного утра, пела ему:

– Ах ты, красавец, красавец, мой милый, мой славный, а теперь домой и потише…

Мы проскакали уже добрую милю по широкой излучине реки, что вела к Уэст-лоджу. Я развернула своего скакуна как раз вовремя – над ближними деревьями уже показались трубы. Когда конь поворачивал, я бросила на них беглый взгляд и поскакала обратно вдоль реки, чуть отрезвев. Шея Роуэна увлажнилась, и я поглаживала и ласкала ее, а он мчался плавно и восхитительно, подергивая ушами в ответ на мои слова, а потом, на полпути через луг, я перевела его на шаг, и мы вернулись обратно смирно, точно он был старой поденной клячей, которой все это надоело, и будто у нас не было тех нескольких минут безумного восторга. Он скромно изогнул шею и поигрывал трензелем, а я смеялась и не мешала ему. Когда мы добрались до калитки, он остановился и переступил так, чтобы мне было удобно дотянуться, – легко и грациозно, как танцор.

– Ну ладно, милый, на сегодня все, – сказала я и, соскользнув на землю, поднырнула под шею коня, чтобы отпереть.

Роуэн, уже стремясь домой, жадно рванулся внутрь. Я повернулась, чтобы запереть калитку, а он развернулся вместе со мной, как вдруг заржал, зафыркал и сильно дернул поводья у меня из рук.

– Потише, красавец. Что такое? – спросила я и, подняв взгляд, увидела в ярде от себя Адама Форреста.

Он стоял у калитки и наблюдал за мной.

Густая живая изгородь из боярышника скрывала его от меня, но он-то наверняка слышал стук копыт Роуэна и завидел нас еще издалека. Он был готов к этой встрече, а я нет. Кровь в буквальном смысле слова отхлынула от моих щек, я застыла, не успев даже запереть калитку, точно в какой-то глупой детской игре, – одной рукой оцепенело стискивая щеколду, а другой машинально удерживая вспугнутого коня.

Миг потрясения налетел и умчался прочь. Лязгнула щеколда, а Адам шагнул вперед и взял у меня уздечку. Я заметила, что он тоже принес с собой уздечку – она висела на колышке, торчавшем из ограды рядом с ним, а на перекладине болталось седло.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он заговорил. Не знаю, каких слов я ждала; помню лишь, что мне хватило времени подумать не только о своей реакции, но и о его – представить себе его возмущение, стыд, гнев, изумление.

Но сказал он лишь:

– Зачем ты это сделала?

Пора уверток и недомолвок уже миновала, да и в любом случае мы с Адамом всегда на диво хорошо знали, что думает другой.

– По-моему, это очевидно, – просто ответила я. – Знай я, что ты еще в Форресте, ни за что не приехала бы. А когда выяснилось, что нам предстоит встретиться лицом к лицу, я почувствовала себя в ловушке, перепугалась – да все, что хочешь, а когда ты не захотел списать все бывшее между нами со счетов и отпустить меня, совсем впала в отчаяние. А потом ты принял меня за самозванку, а я была так потрясена, что в тот миг не стала тебя разубеждать. Так… так казалось легче – пока я могла убедить тебя не поднимать шум.

Конь между нами вскидывал голову и кусал удила. Адам смотрел на меня так, словно видел пред собой какой-то с трудом поддающийся расшифровке манускрипт.

– Большая часть того, что я рассказала тебе, – правда, – добавила я. – Мне хотелось вернуться и помириться с дедушкой. Я уже давно об этом подумывала, но боялась, он не захочет. Знаю, меня удерживала вдали от дома гордость, худшая ее разновидность, но он всегда любил осуществлять власть через деньги. Он, как и все его поколение, придает собственности чудовищную важность, а мне не хотелось слушать упреки, что я, мол, вернулась только затем, чтобы получить свою долю наследства или предъявить притязания на мамины деньги. – Я слабо улыбнулась. – Собственно говоря, он все равно мне так и сказал, чуть ли не в первую очередь. Ну вот, так оно и шло, отчасти из-за гордости, отчасти потому, что я не могла оплатить проезд… и, не говоря уж обо всем прочем, тут был ты.

Я помолчала.

– Но спустя какое-то время я начала смотреть на вещи иначе. Страшно хотелось вернуться в Англию и не… не совсем отрываться от корней. Я не писала, не спрашивай меня почему. Полагаю, по тем же причинам, какие заставляют тебя прийти неожиданно, когда приходишь в гости и не уверен, какой тебе окажут прием. Если предупредить заранее – у них будет слишком много времени на размышления, а раз уж ты стоишь на пороге, тебя просто вынуждены принять. Может, тебе и невдомек, ты ведь мужчина, но, уверяю, это обычное дело, особенно если ты от природы вообще не уверен, что станешь желанным гостем, вот как я. А что до тебя, я… я думала, что смогу не попадаться тебе на глаза. Я знала, что… что все… уже давно прошло, но думала, ты поймешь, отчего я решила вернуться. Если бы нам пришлось-таки встретиться, я бы умудрилась внушить тебе, что приехала ненадолго и собираюсь устроиться на работу где-нибудь подальше отсюда.

Роуэн вздернул голову, уздечка звякнула. Казалось, Адам не заметил. Я продолжала:

– Я кое-что откладывала, а когда миссис Грей – последняя моя нанимательница – умерла, она оставила мне немного денег, триста долларов, и кое-какие безделушки на память. – Я мельком улыбнулась, припомнив золотую зажигалку и водительские права, столь обдуманно оставленные для Кона и Лизы. – Она была инвалидом, и я провела с ней довольно долгий срок в роли домоправительницы и личного шофера. Я была к ней очень привязана. Ну вот, с тремя сотнями долларов и моими сбережениями я умудрилась оплатить проезд, и даже немного осталось. Из Ливерпуля я сразу перебралась в Ньюкасл, сняла комнату и нашла временную работу. Там я подождала пару дней – все собиралась с мужеством вернуться домой и посмотреть, как там дела. Конечно, насколько я знала, дедушка мог уже давным-давно лежать в могиле…

Я рассеянно нагнулась, выдернула пучок травы и начала вытирать коня. Адам стоял неподвижно, я почти не смотрела на него. Странное чувство: оказывается, когда какая-то часть твоей жизни, самой твоей души уже умерла, ты все равно еще способен страдать от боли – говорят, так может болеть отрезанная рука или нога.

– Я опасалась слишком активно наводить справки, чтобы Кон ничего не прослышал. Я даже комнату сняла под именем последней моей нанимательницы, миссис Грей. Я не знала, что делать, как мне объявиться. Понимаешь, мне хотелось обратиться к адвокатам за мамиными деньгами, но я не знала, стоит ли идти на риск, что Кон узнает о моем приезде. Ну так вот, несколько дней я подождала, раздумывая, что же предпринять…