Ты иногда меня хочешь видеть?… Зверочек мой — и я!.. Часто. Не сердись на мои темные смутные письма. Я тебя люблю всегда, и в моем бреду, где бы и каким бы он ни был, еще острее. Я пишу тебе очень много.

Хочешь, чтобы я писала?..

22 ноября/ 5 декабря 1908. Лейпциг.

…Твое внимание и нежность меня трогают бесконечно. Как убивали меня твои письма из Парижа в Москву, так эти меня радуют и дают ощущение твоего живого присутствия в моей жизни. Мне тоже хочется тебя радовать, но не умею я пока! Сейчас я только огорчаю и тебя, и Сережу… 26-го определенно еду в Париж, и кажется, наверно с Надей. Не могу отказать, после меня замучат разные угрызенья — хуже будет. Да и эгоистически: мне с ней все же не так одиноко. Внешностям, которые из-за этого возникнут, — подчинюсь. Она хочет пробыть со мной 2 месяца. Через 3 недели уже на все остальное время ее пребывания приедет в Париж ее студент - это снимет с меня внутренние заботы. Надоело мне здесь! О литературе моей ты пишешь…. Нет, я ее бросать не думаю. Только пойми — ведь с 13-го августа, кроме отелей, ресторанов и вагонов, я ничего не знаю. Где мне было писать?! Сейчас в душе (так кажется) более чем когда-либо материала для того, чтобы писать. Что зовешь в «Весы» — благодарю очень, если успеешь, пришли что-нибудь для отзыва для декабрьской книжки… но ведь «Весы» кончаются? Или ты все же надеешься, что нет?

Милый Валерий, вероятно, я, что называется, «перемогусь» и собой овладею. Мне, чтобы успокоиться, еще страшно мешают тысячи всяких внешних неустройств и тревог. В этом смысле мне бы сейчас была нужна полная праздность ума и души, но одна Надя чего стоит! О том, что я ее возьму в Париж, Сереже не говори ни под каким видом. Это против его воли и всех соображений. Он будет сердиться очень. Я скажу ему после. Но еще я знаю, что ее наличность в Париже внесет в мою жизнь элемент некоторой «семейственности» (Ты улыбаешься?). Но если бы ты только себе мог представить, как я там страдала от одиночества, хотя ни одного вечера не была одна… Пиши мне все, — от твоих писем я воскресаю. Ты опять стал милый и нежный…. Минутами я верю через все, что переживаю, и через все неизвестное, что придется пережить. В Париже меня ужасно ждут. Robert пишет обиженно и сдержанно (я ему не писала 16 дней), а мексиканец так экспансивно выражает свои чувства и надежды, что, кажется, придется отказаться от его общества или, по крайней мере, обуздать его излишнюю «экзотическую» пылкость. Прости, что о пустяках! Я тебе пишу каждый день. Замечаешь ты это? Не презирай мои письма как «записки сумасшедшего». Я не меняюсь, меняется только что-то на самой поверхности души — то я печальнее, то веселее. В дни твоих писем — я всегда радостнее и мне не кажется, что уж совсем, навсегда я провалилась в какую-то яму. Пиши мне, когда хочется. Я тебя люблю всегда, неизменно. Ты знаешь?..

Брюсов — Нине. 25 ноября/8 декабря 1908. Москва.

…Ты тоже не знаешь, как я радуюсь на Твои письма, как перечитываю их. Мне очень, очень недостает Тебя, и хоть немного наши встречи заменены для меня Твоими письмами. Пиши мне сколько можно, и я буду писать, сколько могу. Пиши мне все, и я буду писать Тебе все.

Эти строки — только чтобы сказать, что письма Твои получены… Ах, Нинка! Так много хочется сказать, что ни в каком длинном письме этого не доскажешь, и много нужно было бы вечеров, чтобы договорить все до конца… много, может быть, бесконечное число…

Люби меня в Париже… Мне страшно представить Тебя в Париже, и с Robert, и с мексиканцем, и знаю ли я с кем еще. Но ведь Ты скажешь мне все, правда все, дорогая, милая, любимая!..

Нина — Брюсову. 25 ноября/8 декабря 1908. Лейпциг.

…Уезжаю завтра. В четверг уже Париж…. Как гном из стихотворения Б. Н., говорю и повторяю себе, очень невесело улыбаясь:

Там, правда, ждут… Если когда-нибудь мы сможем рассказывать все, совсем все, и о пустом и важном, — я пришлю тебе одно французское письмо. Почитай, — забавно.-

То место в твоих стихах, которое меня огорчило бы и отравило бы еще недавно, теперь почти не коснулось души. От этого я уже далеко. Я забыла о ней. Скоро она для меня перестанет существовать вовсе. Ты не понимаешь, как это связывается с неизменностью моей боли? Не знаю и я. Мыслю ее как черту твоей души — единственно, реальный же облик сгорел, исчез. Хотелось бы написать тебе много, но нужно собираться, все разбросано, — вещи в таком же хаосе, как душа….

Из Парижа напишу скоро. Хотя там первые дни будет масса хлопот с отелем, квартирой и всяким устройством жизни внешней. Еду с Надей — это очень трудно. -

Милый, в каждом моем письме не ищи моего окончательного образа. Пишу, точно описываю процесс болезни. Видал ты когда-нибудь температурный лист, так называемую температурную «кривую»? Вот…

Брюсов — Нине. 27 ноября/8 декабря 1908. Москва.

…Ты знаешь, у меня бывают иногда периоды влюбленности в Тебя. Я люблю Тебя всегда, но иногда эта любовь как-то обостряется, становится ощутимой до боли. Именно теперь переживаю я такой период, и впервые в разлуке с Тобой. Нельзя «приползти» к Тебе, как, бывало, говорила Ты, лечь на пол около Твоего кресла, поцеловать Твою руку, смотреть Тебе в глаза. Нельзя даже с дрожью ожидания назвать № Твоего телефона. Можно только писать письма в какое-то темное Burea, куда они падают как в пустоту… И безнадежно, бессильно я говорю Тебе: Нина, я Тебя люблю.

Мне хочется написать Тебе о себе длинно и обстоятельно, но страшно вверить такое письмо всем случайностям Poste Restante. Ах, если бы завтра пришла Твоя телеграмма. Милая, хорошая, любимая, пришли ее мне. Глупая, детская просьба, которую Ты прочтешь, когда уже будет поздно исполнять ее, или которой Ты не прочтешь вовсе…

А есть еще и страшные мысли. Что, если эти нежные слова, которые мне так хочется говорить Тебе, придут к Тебе именно тогда, когда Тебе их слушать не захочется. Что, если Париж, Robert, мексиканец, Монмартрские кабарэ и все «это» так овладеет Твоей душой, что Ты не пожелаешь или не сможешь ответить мне… Ты часто пугала меня таким будущим. И сейчас оно вдруг мне кажется таким возможным. И я вспоминаю кривую длинную улицу Ламбезеллека, по которой так недавно пробирался я к больнице д-ра Ленуана, успокоенный, уверенный, счастливый. И вспоминаю потом те дни и вечера, которые проводила Ты без меня и после меня в Бресте. Ах, Нина, темная у Тебя душа, страшная, и страшно любить ее.

Но я люблю…

Нина — Брюсову. 28 ноября/11 декабря 1908. Париж.

…Я уже второй день в Париже. Испытываю бесконечную радость после окаянной Германии. К Парижу так привыкла, точно жила здесь годы. Со мной Надя. Это совершенно уничтожает чувство одиночества. И даже она, сидя безвыходно в комнате, от одного парижского воздуха чувствует себя лучше. Сегодня пойду с Робертом взять комнату, которую он нашел. Нужно «устраивать жизнь»… Сереженька пишет мне всё слова печальные и укоряющие. Не знаю, чего хотят от меня люди! Если кто меня любит, то еще должен благодарить судьбу, что я существую, а не укорять. Видела пока только одного мексиканца. Куда эта история клонится, еще не пойму. Об этом более подробно расскажу тебе после. Очень хочу поскорее устроиться прочно, — отели стали моим кошмаром. Душа моя сейчас вся рассеяна, потому и письмо такое внешнее, — ты не сердись. Я только сегодня опомнилась от мучительной дороги — спала 14 часов. Ничего о себе не знаю, — все тянется полоса, которая началась 13 августа — отели, вагоны, рестораны, мелькание людей. Это трудно и уже более мне не по здоровью. Одолели и надоели всякие внешние хлопоты и заботы. Как о счастье думаю о той минуте, когда наступит спокойное утро, а передо мной будет лежать перо и бумага. Ты прав, от литературы мне не уйти, и больше того, — я не хочу. Милый, пиши, если можешь! Твои последние письма были такие хорошие…. Вот все, что могу сейчас написать. Мало и неинтересно. Но ты прости, это пройдет очень скоро. Просто я утомлена всем, и на минуту душа обмелела. Так бывает, ты знаешь. Напишу очень скоро и иначе.