Но больше всего меня потрясло другое. Когда мы с дядей Севой примчались на Рублёвку, то увидели в благоухающем весеннем саду с живыми изгородями сильно помолодевшего Вячеслава. Он обнимал старуху – седую, с трясущейся головой. Мне сразу же стало не по себе.

И уж совсем я выпала в осадок, когда узнала в этом господине спешно прибывшего Феликса Вячеславовича Воронова, старшего брата Евгении. А обнимал он свою мать, Юлию Дмитриевну. Величавая матрона исчезла навсегда. Сжатое время, как в сказке, вырвалось из волшебной шкатулки. А я, признаться, решила, что это – мама кого-то из супругов Вороновых.

Вячеслава похоронили на Кунцевском кладбище. Положили в гроб из «адамова дерева» – со всеми наворотами. Он упокоился рядом со своими родными, под горой цветов и венков. Совсем рядом находилось Троекуровское кладбище, и постоянно об этом помнила. Дядя и в церкви, и у могилы тестя бросал на меня косые взгляды. Он кусал губы, мучительно решая, как себя вести. И, наконец, улучил момент, когда его не осаждали провожающие.

– Иди уж, не ёрзай! – шепнул он мне на ухо. – Час даю на всё.

Дяде пришлось отвечать за все церемонии. Феликс, долго живший в Голландии, никак не мог врубиться в российские реалии. А Евгения с матерью от горя вообще почти помешались. Что касается внучек бывшего атташе, то они вели себя как истинные «мажоры». То и дело перешёптывались, хихикали. Траурные одежды Инги и Карины не гармонировали с их чудесным весенним настроением.

Мне очень хотелось сделать им внушение, причём не только на словах. Но, во-первых, не хотелось терять драгоценные минуты из отпущенного дядей часа. Во-вторых, Вороновы сами были виноваты, ограждая внучек от жизненных проблем и слишком много им позволяя.

Москва цвела гроздьями разномастной сирени, свечками каштанов, солнышками одуванчиков. И волновалось вокруг бескрайнее море молодой листвы. Пронзительно пахло уже даже не весной, а летом; свистели в вышине стрижи. Я бежала по дорожкам с букетом красных роз в руках. И всё время забывала, что цветов там десять. И что тороплюсь я этим чудесным тёплым днём не на праздник, а на могилу. Не была там больше двух месяцев, из-за чего очень переживала.

Почему-то казалось, что и прохожие меня осуждают. Хотя, конечно, это было совсем не так. Молодую женщину в чёрном, с красными розами в руках, принимали за безутешную вдову и провожали сочувственными взглядами. Я двигалась плавно, как во сне, когда клала букет на могилу Бориса. Все виделось ирреальным, потусторонним. Очень хотелось очнуться от этого бреда и возвратиться туда, в февраль – но уже с новыми знаниями. Вернуться, чтобы предотвратить, предупредить, уберечь…

– Марианна, вас дядя зовёт. Они уже уезжают, – тихо сказал у меня за спиной Павел – водитель Вороновых.

– Он же нас час меня отпускал. – Я слышала Павла, будто сквозь вату. – А я всего минут десять стою…

– Полтора часа прошло. – Павел говорил шёпотом, словно боялся кого-то разбудить. Но, к сожалению, это было невозможно. – Пойдёмте. На поминки опоздаем…

– Да, конечно. – Я встряхнулась, поправила чёрную вуаль.

И заметила довольно внушительную группу зевак, которые уже всё поняли. Они возбуждённо шептались, показывали пальцами и даже пытались делать на фоне меня селфи. Камеры сверкали на палках, отчего зеваки походили на репортёров. На секунду я смешалась, но потом поняла, что стыдиться мне нечего. С гордо поднятой головой, вызывающе глядя на небольшую толпу, я проследовала к «Ауди-8». На этой машине в последний день зимы Павел вёз меня с Ленинградского вокзала…

Мы вернулись в Питер двадцать первого мая. На следующий день я поехала в клинику Отта, что на стрелке Васильевского острова. Направления на кое-какие обследования получила ещё до отъезда в столицу. Вчера у нас было ясно, но прохладно. Белые ночи уже вовсю мешали спать, и прикрепила к стеклопакету роллеты – рулонные шторы. Это не очень надёжно, зато практично и красиво. А на двадцатом этаже, когда окно выходит на север, просто незаменимо.

В Москве же грохотали грозы, и с неба обрушивались водопады. Во время одной из таких бурь на Рябиновой улице, где располагались оба кладбища, взорвался газовый баллон. На территорию стройки попала молния. Женя как раз проезжала мимо, и очень испугалась. Хорошо, что рядом был Павел, который сумел её успокоить. Но после этого дядина жена, похоже, совсем слетела с катушек. Она очень переживала, что папочке, привыкшему к тёплой постели, неуютно плавать в гробу на Кунцевском. Она бы согласилась на кремацию, но усопший хотел христианского погребения.

Юлия Дмитриевна начисто забросила все свои увлечения, в том числе и телевизор. Раньше они с мужем всё время смотрели «Пусть говорят» и «Вечерний Ургант». Любили и всякие шоу, вроде «Ледникового периода». Теперь же вдова вообще не может всё это видеть – сразу начинается истерика. У изнеженных дамочек всегда так – не привыкли к бедам и потерям. Все блага получали сию секунду. Главой семьи официально стал Всеволод – со всеми вытекающими последствиями.

А дяде было уже не до этого. Никак не кололся Никулин – даже у Круподёрова. Он то вообще молчал, то нёс полную ахинею. Требовалось или помещать его на психиатрическую экспертизу, то ли применять какой-то нестандартный приём. Командированный в Красноярск Богдан вернулся с любопытными сведениями. Дядя воспрянул духом и пообещал поставить меня в курс дела. Только надо проверить, сработает это или нет.

В субботу я опять отправилась в центр, на Университетскую набережную. Делать дома было нечего, и хотелось соприкоснуться с прекрасным. Вчерашние беседы с врачами меня порадовали. Беременность протекала нормально, и никаких отклонений не находили. С грудью, вроде, стало получше. Правда, всего пока три месяца, и ещё многое впереди.

Я остановилась, раздумывая, с какой станции метро лучше уезжать – с «Адмиралтейской» или со «Спортивной». И потому не сразу обратила внимание на женщину в белом голландском пыльнике, стоящую у парапета – рядом с двумя рыболовами.

Несмотря на то, что женщина отвернулась к воде, со спины показалась мне знакомой. Мы давно не виделись, она сильно изменилась. Но равно обознаться я не могла. На всякий случай, решила проверить. Быстро перешла на ту сторону, встала рядом. На мне были тёмные очки, и потому направление взгляда не могло смутить даму.

Она тоже была в очках-«бабочках». Потом неожиданно сняла их, и мы оказались лицом к лицу. Высокая, широкоплечая, чуть сутуловатая, гражданка стащила с парапета сумку, больше похожую на маленький рюкзак. Расстегнула её и, наморщив лоб, принялась что-то искать внутри. То замирала, глядя в одну точку, то снова принималась копаться в содержимом своей «Зары».

Похоже, мысли этой женщины скакали с пятого на десятое – то удаляясь, то возвращаясь. Они никак не могли устояться, и это было мучительно. Дама имела вполне респектабельный вид, но в душе её царил полный раздрай. Она будто хотела спрятаться за этой сумкой, отгородиться от всех.

Судя по всему, даму раздражало моё присутствие рядом, окончательно сбивало и путало. Но попросить меня уйти она не имела права. В стрессе человек особенно ценит своё личное пространство, а я нахально нарушила очерченные этой дамой границы. Светлая сумка с обильной фурнитурой, купленная, скорее всего, в лучшие годы жизни, теперь выглядела пыльной и поношенной. Но всё равно она выдавала в хозяйке человека эксклюзивного и творческого. А такая женщина моём кругу была всего одна…