в период промышленного развития после Гражданской войны и массовой иммиграции.

Во-вторых, уважение к личности было провозглашено в Америке Декларацией независимости и воплощено в самой форме правления, основанной на голосовании «отдельных людей, руководствующихся своей честью и совестью». Социальная система должна была быть открытой и подвижной, чтобы индивидуум мог реализовать свои возможности. Конечно, действительность не во всем соответствовала идеалу. Мало кому из «беспокойного населения больших городов» времен Вашингтона удалось бежать в благословенную страну по ту сторону гор, чтобы воплотиться в джефферсоновские идивидуумы: даже в период романтической демократии ни правительство, ни общество не оправдали светлых надежд человека, а после Гражданской войны промышленная система с ее духом обезличивания, так потрясшая умы европейцев, распространилась в Америке повсеместно. Вот почему реакция американцев — от рабочего до философа и художника— существенно отличалась, скажем, от реакции Готье, который в 1835 году в своем знаменитом предисловии к «Мадемуазель Мопен» провозгласил буржуазию с ее страстью к респектабельности, преклонением перед утилитарностью и философией прогресса невыносимо скучной и душевно грубой, объявил ее вечным врагом искусства и человеческого духа.

Для Готье, как и для последующих поколений европейцев, существовало лишь непонимание между художником и миром, в котором он живет. Для американского писателя, во всяком случае до первой мировой войны, это непонимание было связано не столько с окружающим миром, сколько с тем, во что он превратил писателя. Писатель не был отчужден от этого мира, от того, что составляло его духовную сущность, а если и оказывался отчужденным от его реальности, то не терял надежды, что мир еще может быть исправлен. Следует также помнить, что не Англия мыловаров, а Соединенные Штаты явились по преимуществу буржуазной нацией, где торговые ценности подменили идеалы свободы. Не следует и забывать, что европейские лозунги всегда звучали у нас как-то странно, даже неуместно. Романтики могут сколько угодно выкрикивать: «Долой буржуазию!» Но о ком, собственно говоря, кричат эти крикуны? Им пришлось бы обличать большинство окружающих, в том числе, конечно, и основную массу американских обывателей, одержимых ныне страстью к морозилкам, цветным телевизорам и восьмицилиндровым машинам. По иронии судьбы им пришлось бы кричать и о самих себе, а главное, о тех силах, которые и позволили им выступать обличителями.

Еще прежде, чем мы услышали дурные вести из Франции и до нас дошла декадентская утонченность Лондона, мы взяли патент на собственный вариант отчуждения. Даже после того, как стало модным ссылаться одновременно на Рембо и Харта Крейна, мы вынуждены были признать, что отношение Элиота и даже Паунда (при всех его странностях) к судьбам общества было бы совершенно неприемлемо для Готье и Рембо. Кто бы стал в связи с этим вспоминать Драйзера, Фроста или Рэнсома, писателей, отличавшихся скорее метафизическими, чем социальными склонностями, но даже после того, как наш провинциализм изжил себя, большинство американцев, включая писателей, склонялось к отрицанию отечественных разновидностей бед и к причудливой, затаенной надежде на умиротворение.

Мы можем поздравить себя с тем, что эта странная надежда выжила, что известное число наших граждан жаждет того нравственного обогащения и воодушевления, которые может доставить поэзия, даже будучи вестником бедствий. В самом деле, число подобных граждан растет, даже иные государственные деятели склонны ценить искусство столь же высоко, как материнство, конституцию и американский индивидуализм.

Но не будем почивать на лаврах. Если мы можем с удовлетворением сказать об общественном признании и поддержке искусства, не следует все же забывать, что частная поддержка иссякает и еще более истощится не столько в результате экономического кризиса, сколько из-за государственной политики, а также из-за нападок на фонды пожертвований. К тому же в колледжах и университетах существует организованное противодействие искусству и гуманитарным наукам как непрактичным и элитарным. Обратимся к документу более широкого значения, отрывку из магнитофонной записи Белого дома. Бывший президент и его ближайший советник* обсуждают перед открытием съезда республиканской партии 1972 года, где будут отдыхать дочери президента.

Никсон. Например, самое плохое (неразборчиво) — это отправиться куда-нибудь, что связано с искусством.

Холдеман. Дд (неразборчиво). Джули была (неразборчиво) в музее в Джексонвилле.

Никсон. Гуманитарные науки, понимаете, они еврейские, они связаны с левым движением. Не надо.

Несомненно, это высказывание параноика, обывателя, облеченного властью, лишенного воображения и душевного благородства, получившего узкое техническое образование. Это слепой выпад против всех параметров жизни, которая, оставаясь непонятной для него, кажется ему не только оскорблением его тщеславия, но и зловещим вызовом самому его существованию. Однако все это не так однозначно. В самом деле, силы, разрушающие человеческую личность, как это изображается в нашей литературе, могут оказаться более могущественными, чем прежде, а самая разрушительная из них порождена не глупыми или злыми людьми, а глубинными и безликими процессами, происходящими в нашей цивилизации. Вот почему литература и искусство неизбежно становятся настроенными более критически, более чем когда-либо отчужденными от основных тенденций своего времени...

Нам суждено стать свидетелями того, что сделают силы технотронного века с голосами, подрывающими американский истэблишмент.

ГОР ВИДАЛ

АМЕРИКАНСКАЯ ПЛАСТИКА Значение прозы

«Новому роману» почти сорок лет. И хотя сорок лет совсем немного для какого-нибудь американского кандидата в президент ты или для зарытых в землю китайских яиц, но для литературного движения, в особенности французского литературного движе? ния,— это весьма почтенный возраст. Но кто еще недавно знал что-либо о «новом романе», который впервые заявил о себе в 1938 году в книге Натали Саррот «Тропизмы»? Причину такого опоздания надо искать не в самих основателях направления, а скорее в американском университетском литературоведении, известном своей апатичностью, которое слишком медленно осваивало суровую эстетику Саррот и Роб-Грие, причем не в сочинениях этих мастеров, а у их самого блестящего интерпретатора, остроумного и умудренного прорицателя и комментатора «нулевой степени письма» * Ролана Барта, чье забавное ящеровидное лицо, напоминающее подслеповатого хамелеона, мелькает теперь на обложках полдюжины книжонок, усердно штудирующихся в университетах.

Барт оказал также значительное (или знаменательное) вли> яние на многих американских писателей, и в том числе на Доналда Бартельма. Два года назад повсюду повторяли слова Бартельма, что из всех американских писателей достойны внимания лишь Джон Барт, Грейс Пейли, Уильям Гэсс и Томас Пинчон22. Послушно я перечитал все, что рекомендовал Бартельм, и теперь хочу высказать несколько мыслей о той литературе, которая ведет начало и от Гертруды Стайн, Джойса и Беккета; от того, что мы называем «системой американских университетов»; от дадаистов, французских романистов «нулевой степени письма» и