Мать преградила ему дорогу. Он поднырнул под ее вытянутую руку, но она прижала его к стене. Он набычился, словно боксер, готовящийся к атаке, но нельзя было вот так просто атаковать тетю Рут. Она осыпала его бранными словами. Обзывала бездельником, идиотом, лентяем, уродом – и даже хуже. Я попытался встать между ними, умоляя ее прекратить, потому что, прожив некоторое время вне этого дома, успел забыть, что гнев тети Рут – словно ветер. Если он дует, то дует, и прекращает, когда сам решит. И хотя мальчишками мы тоже не могли нигде от него укрыться, теперь это было даже сложней. Квартиры я лишился, «Публиканы» уже закрылись, машин у нас не было. Искать помощи у бабушки или деда не имело смысла. Они и раньше, когда были моложе, опасались перечить тете Рут, а теперь вообще предпочитали держаться от нее подальше.

Нам с Макгроу ничего не оставалось, кроме как забраться в постели в своей спальне и пережидать налетевший шторм. Не меньше получаса тетя Рут орала на нас, стоя в дверях, а потом резко замолчала и хлопнула дверью. Мы лежали на спинах, дожидаясь, пока восстановится дыхание и успокоится пульс. Я зажмурил глаза. Прошло пять минут. Макгроу по-прежнему тяжело дышал. Тут дверь распахнулась, и тетя Рут начала все сначала.

Утром мы обнаружили ее за кухонным столом, готовую продолжать.

Каждый вечер происходило одно и то же. Тетя Рут дожидалась, пока мы вернемся из «Публиканов», и начинала кричать, стоило нам переступить порог. Оставался только один вариант. Не уходить из бара. Мы прятались там до рассвета, и даже тетя Рут не могла так долго сидеть без сна. Наша стратегия оказалась беспроигрышной. Тетя Рут знала, что мы прячемся от нее, и знала где, но ничего не могла поделать. Даже в своем хрупком эмоциональном состоянии она признавала за баром статус нейтральной территории, как у швейцарского посольства. Она знала, что дядя Чарли и другие мужчины не потерпят, если мать будет преследовать в баре сына, хотя порой и подсылала к Макгроу младших сестер, чтобы те его пристыдили. В такие моменты Макгроу испытывал одновременно панику и дежавю, и его страх быть официально признанным таким же, как отец, практически витал в воздухе, заставляя нас пить еще немножечко больше.

К середине лета мы с Макгроу стали строить планы побега, более далекого и радикального, чем в «Публиканов». Он бросит колледж в Небраске, я – работу в «Таймс», и мы с рюкзаками отправимся странствовать по Ирландии, останавливаясь в хостелах, когда будут деньги, или под звездами на изумрудных лугах, когда они закончатся. Будем браться за разные подработки, желательно в пабах, потом устроимся на постоянную работу и никогда не вернемся. Мы записывали подробности своего плана на салфетках, с торжественным видом, словно это было нечто весьма достойное и хитроумное, а не просто пьяная болтовня. Рассказали парням, и те ответили, что идея неплохая. Они тоже путешествовали, когда были моложе. Джоуи Ди поведал, как они с дядей Чарли ездили на Карибы. Колдунья вуду с первого взгляда заявила дяде Чарли, что у него «плохая аура». Эти воспоминания так рассмешили Джоуи Ди, что он смахнул с глаза слезу салфеткой, на которой был записан наш ирландский план.

Я позвонил маме и сообщил ей про Ирландию. Она вздохнула. Тебе не нужен отпуск, сказала она. Наоборот, надо садиться назад в седло. Пробуй поступить в другую газету, как советовали в «Таймс», потом, через пару лет, наймешься в «Таймс» снова. Это звучало как старая добрая чепуха про «стараться и еще стараться», которая никуда меня не привела и с которой я собирался распрощаться. Я объяснил маме, что «устал», намеренно заимствовав фразу Макгроу, но упустил из виду, что для нее усталость имеет совсем другое значение. Мама ответила, что мучается усталостью уже двадцать лет. С каких пор усталость стала поводом перестать стараться?

Теперь у нас с Макгроу появилось еще кое-что общее. Помимо того, что мы одновременно положили конец своим карьерам, мы оба сердились на своих матерей. Снова и снова тем летом мы обращались к мужчинам в «Публиканах», и они прятали нас, словно бездомных под мостом, не только в баре, но и на стадионе «Шиа», Гилго, дома у Стива и особенно в Бельмонте, где мы прошли краткий курс по спорту королей у Короля Бельмонта – Спортсмена.

Спортсмен обожал скачки. Жил ради них. Говорил о скачках тем романтическим языком, который мы с Макгроу жаждали освоить, и иногда я даже записывал его выражения на обороте бланка со ставками, пытаясь перенять его словарь, его тон, его голос.

– Видишь вон там, пятая, с тренером? Отличная двухлетка, так что пятая мне нравится, поставлю на нее двадцатку, но вон та, седьмая, которая обходит восьмую, носится прямо как демон, уж поверь мне на слово. Конечно, маленькая птичка нашептывает мне «ставь на седьмую, ставь на седьмую», но сегодня утром я видел четвертую, и она мчалась, словно бешеная, пока вы отсыпались после вчерашней ночки в «Публиканах». Прямо летела. С другой стороны – с другого копыта? – девятая может срываться с места, как грабитель, потому что любит скользкие участки и всегда хорошо их проходит, а сейчас, видишь, начинается дождик. Она будет попивать «Будвайзер» на финише, когда остальные мелкие свинюшки только туда доберутся. Поэтому, думаю, надо ставить по десятке на девятую и четвертую или на пятую и девятую, и еще десятку на седьмую. Что скажете, парни? Пора в кассу? Знаете, как тут говорят: бега – единственное место, где касса обчищает человека, а не человек – кассу.

В тот день мы явились на ипподром позже обычного, и Макгроу волновался, что мы пропустим первый забег. Подойдя к воротам, Спортсмен остановится у гигантской статуи Секретариата[50], чтобы почтить его память. Макгроу переминался с ноги на ногу, словно ему надо было в туалет.

– Первый забег начинается через пять минут, – сказал он.