приближаться к выходу было запрещено. И, кроме того, я не мог ослушаться приказа: революционное руководство велело никуда не отлучаться из дворца, чтобы в назначенный час впустить туда наших людей. Я старался не выдать тревоги и ждал своей очереди.

Когда я вошел в зал, в глаза мне сразу бросилось, что на эрцгерцоге был его белый парадный мундир с алой лентой ордена Справедливых. Эту форму он надевал только для вечернего выхода и по особо торжественным случаям, вроде национального Праздника весны. И я догадался: он все-таки собирается выйти на балкон, несмотря на отмену праздника, снегопад и враждебно настроенную толпу на площади. Тогда я подумал, что водомет, наверно, уже наготове и спрятан где-то здесь, в белом зале. Остается повернуть вентиль… Осмотреться повнимательнее я не успел. Эрцгерцогиня сидела на стуле поодаль от окон. Она что-то читала и на меня даже не взглянула. Непохоже было, чтобы с ней плохо обращались, хотя меня удивила ее бледность. Больше в зале никого не было.

Эрцгерцог шагнул мне навстречу, протянул руку и сказал:

— Прощайте. Будьте счастливы.

Одно из двух, смекнул я: либо у него все готово для побега и до полуночи он покинет дворец, либо он хочет посмеяться надо мной напоследок, потому что надумал затопить город и всех нас погубить. В любом случае пожелание счастья мне показалось чистым издевательством.

— Что-нибудь случилось, ваша светлость? — спросил я, сделав удивленное лицо.

— Это зависит от вас, — ответил он. И улыбнулся как ни в чем не бывало. — Наша судьба в ваших руках. Я говорю „прощайте“, потому что едва ли мы с вами еще увидимся.

Я подумал и все-таки осмелился спросить:

— Вы куда-то уезжаете, ваша светлость?

Спросил и весь сжался от страха — ведь он мог в любую секунду направить на меня водомет.

— Нет, я никуда не уезжаю, — ответил он. — Но больше мы не увидимся.

Значит, он принял решение нас всех уничтожить. Это ясно слышалось в его голосе. У меня подкосились ноги, я не знал, сумею ли добраться до двери.

— Эрцгерцогиня тоже хочет проститься с вами. — Он преспокойно повернулся к ней и сказал: — Паула, попрощайтесь с вашим слугой.

Я стоял в полной растерянности, не знал, что делать. Эрцгерцогиня отложила книжку, встала со стула, подошла и подала мне руку.

— Желаю вам счастья, — сказала она.

Теперь, задним числом, я не сомневаюсь, что этот эрцдьявол, ее братец, загипнотизировал ее, или чем-то опоил, или как-то еще заставил подчиниться. У нее в глазах я увидел, если можно так выразиться, вселенскую скорбь. Раньше у нее было совсем другое выражение. Я помню — ведь она была покровительницей моей младшей сестры. Всегда беспечная, веселая, скакала верхом по лесам на склонах Рондерхофа… Конечно, это было задолго до того, как ее решили насильно выдать за Антона. Тогда, в белом зале, я побоялся взглянуть на нее еще раз. Только слегка пожал протянутую руку и что-то пробормотал. Мне хотелось сказать: „Все будет хорошо, не бойтесь. Мы вас в обиду не дадим“», но, понятное дело, я не посмел открыть рот.

— Я больше вас не задерживаю, — сказал эрцгерцог. Я поднял глаза и увидел, что он смотрит на меня как-то странно. Честно говоря, мне стало не по себе. Он словно читал мои мысли, понимал, что у меня душа не на месте. Как пить дать, сущий дьявол! Я поклонился и вышел.

Он оказался прав, само собой. Больше я его не видел — то есть не видел живым. Увидел только повешенным за ноги на дворцовой площади — и как истинный революционер отдал ему должное…

Остаток дня прошел гладко. Я в очередь с другими нес вахту у входных дверей. Никто не заговаривал о снегопаде и о толпе перед дворцом. В какой-то момент из личных покоев донеслась музыка, но кто играл, не знаю. Обед и ужин подали в обычное время. Я больше помалкивал, боялся, как бы все не пошло наперекосяк. Каждую минуту я ждал, что меня разоблачат и арестуют. Я поверить не мог, что эрцгерцог не заподозрил моих намерений. Но все обошлось.

За десять минут до полуночи я занял свой пост у двери, выходившей в парадный двор. У меня был приказ открыть дверь, когда в нее три раза постучат. Кто постучит, как наши люди пройдут мимо дворцовой охраны, мне знать не полагалось. С каждой минутой я все сильнее нервничал, опасался, что в плане возникнет какой-нибудь сбой. Музыка наверху смолкла, и во дворце вдруг стало страшно тихо. Эрцгерцог, надо думать, оставался в белом зале, хотя он мог быть где угодно — в своей лаборатории, в подвалах, а мог и вовсе успеть укрыться в шале на Рондерхофе. Но не мое дело было задавать вопросы и тем более что-то решать. Мое дело было открыть дверь во двор.

Без трех минут двенадцать я услышал тройной стук в дверь. И в ту же секунду слуга на лестничной площадке наверху распахнул двери белого зала и крикнул мне:

— Эрцгерцог идет на балкон!

У него водомет, промелькнуло у меня в голове, сейчас он направит его на людей! Я быстро отпер дверь, и меня чуть не сбили с ног бойцы с ножами. Ко всему остальному я непричастен. Я только выполнял приказ».

На этом показания привратника кончаются. Их протокольная запись ныне хранится под стеклом в Музее революции, бывшем дворце эрцгерцога, в Зале документальных свидетельств. Там же на стене висят образцы оружия восставших — пресловутые Длинные Ножи. Сам же Зал свидетельств — не что иное, как упомянутый в рассказе слуги белый зал; правда, теперь его не узнать.

Вы интересуетесь, как революционерам удалось прорваться через гвардейцев дворцовой охраны? Проще простого: императорская гвардия не получала приказа не пускать во дворец посторонних. Такое распоряжение не отдавалось ни разу за семь веков. Мятежникам не пришлось ломать голову над тем, как обезоружить охрану. Гвардейцы не оказали ни малейшего сопротивления и были поголовно истреблены — их зарезали, как скот на бойне. И не их одних. Во дворце перебили всех — и челядь, и господ, и домашних животных. Не тронули одну эрцгерцогиню. К ней мы скоро вернемся.

Революционеры — ровным счетом семьсот человек, по утверждению историков, — ворвались во дворец через боковой вход (по замыслу Марко, число бойцов должно было символизировать семь столетий рабства); по их собственному признанию, прикончить обитателей дворца не составило труда: никто не пытался сопротивляться. Перереза́ть глотки было легче, чем обреза́ть виноградную лозу. В известном смысле жертвы сами напрашивались на гибель.