— Хотелось повидаться с вами и побеседовать.

— Да об чем же нам толковать-то? — еще больше удивилась старуха. — Ежели насчет моего заявления в местком, сказать, насчет моей дочки… Что-то никак не возьму в голову.

— Я уже сказал вам, что приехал не насчет жалобы. Просто так, если вы не возражаете, поговорим вообще…

— Зараз я внука уложу, ему пора спать. Солнце-то уж садится.

Дарья Петровна прошла с внуком в соседнюю комнату и долго не возвращалась. У меня было время и подумать, и осмотреть чужое жилье. Обычная деревенская бедная обстановка, даже с деревянной лавкой вдоль стены. Не было, как обычно, стульев — стояли две самодельные табуретки и эта длинная, из широкой доски, лавка. На кровати — ни перины, ни подушек и подушечек, которые возвышались бы горкой, как у круглолицей Маруси. Не было ни знакомых мне цветов в банках на подоконниках, ни занавесок на окнах, ни дивана с непременными кружевными накидками, ни дорожек на полу. Свежий глаз без труда замечал не только материальные недостатки Петра Калашникова, а и отсутствие в хате заботливой хозяйки. Все, что было здесь наскоро прибрано и наскоро убрано, сделано, очевидно, недавно, руками Дарьи Петровны.

Наконец вернулась Дарья Петровна. Голова у нее причесана, на плечи накинут шерстяной, тонкой вязки, полушалок. Она присела на табуретку, присмиревшая, готовая слушать, что же я ей скажу, о чем стану спрашивать. А на дворе уже начинало вечереть, темнели оконца, в комнате густел, плотнел полумрак.

— Беда, электричество тут дают, когда уже совсем стемнеет, — сказала Дарья Петровна. — Посидим пока без света, посумерничаем… Так неужели и ты тогда ехал с нами на грузовике? Всех помню, а тебя не припомню… Так зачем же ты приехал? Должно быть, по жалобе…

— Нет, не по жалобе, — еще раз сказал я. — Я приехал на хутор и отыскал вас, Дарья Петровна, только для того, чтобы спросить: скажите мне, если это, разумеется, для вас не тайна, почему вы тогда, в грузовике, были так опечалены? Почему всю дорогу плакали? Что за горе было у вас?

— И из-за этого прикатил сюда на легковике? — от удивления Дарья Петровна даже рассмеялась. — Ой, быть того не может! Да ты что, парень, аль не при своем уме? Зачем тебе понадобилось знать мое горе? Неужели ради этого и припожаловал на хутор?

— Да, ради этого…

— Какой же дурень тебе поверит? — спросила Дарья Петровна, поправляя на плечах полушалок. — Брехня! Я тоже не верю.

— А я прошу поверить мне, — говорил я, понимая, что мои слова все одно не убедят старуху. — А что тут такого? Почему вы мне не верите?

— Да у тебя что, и вправду никаких других дел тут нету?

— Я уже сказал. Мне интересно узнать от вас…

— Ой, парень, ой, не хитри, не обманывай старших, — перебила она, весело посмотрев на меня. — Да ты подумай сам: разве можно приезжать к каждому, у кого в жизни стряслась какая беда аль свалилось на плечи какое горе? Не верю! И кому нужны мои слезы? Никому! В местком еще когда послала жалобу, а ответа никакого нету… А вот и свет! — сказала она радостно. — Ну, теперь, при таком освещении, смотри на меня и ничего от меня не утаивай. Я гожусь тебе в матеря, и ты говори, как сын матери: какая причина заставила тебя сюда приехать?

Пришлось сказать ей всю правду.

Дарья Петровна слушала меня молча, и я заметил, как лицо ее темнело и старело, и теперь она уже была похожа на ту, плакавшую на грузовике, старуху. И вдруг, как бы что-то вспомнив, она закрыла широкими, натруженными руками лицо, и я увидел, как между ее кривых, утолщенных в суставах, пальцев потекли слезы. Она плакала беззвучно, не всхлипывала, не шмыгала носом, то наклоняя, то поднимая голову. Я ждал, когда она успокоится, уже не надеясь на откровенный разговор. Однако Дарья Петровна перестала плакать так же неожиданно, как и начала, только еще долго, молча и с удивлением смотрела на меня мокрыми и такими же печальными глазами, как и тогда, на грузовике.

— Выходит, плохой из тебя угадчик моей жизни, — сказала она, пробуя через силу улыбнуться. — Сказать, никудышный.

— Выходит, так, — согласился я.

— Да и как ее, неизвестную жизнь, узнать? Не зря же говорится: чужая жизня — потемки.

— Но какое же у вас было горе? — еще раз спросил я. — Теперь-то вы можете сказать мне?

— Было? — переспросила она, и слезы снова покатились по ее щекам. — Оно, горе, не только было, а и осталось, мое горюшко, со мной… Как тебе известно, сюда я приехала из Ставрополя. А чего всю дорогу плакала? Думала, как же мне помирить свою дочку с зятем, и придумать не могла, а сердце болело, болело. Горюшко мое — дочка Галина. Нажила с мужем двоих детишек, а после этого подняла хвост и убежала, извиняюсь, к какому-то подлюке, хотя он и считается человеком ученым да культурным. А чего убежала? Законный муженек оказался не таким, некультурным. Подавай другого, культурного, будто с культурным бабе, извиняюсь, спать слаще…

Из ее сбивчивого рассказа я понял: мать во всем обвиняла дочь и была полностью на стороне зятя, хвалила его, называла «парнем хоть куда»; он и на работе старательный, и с людьми обходительный, и не пьющий, и не курящий.

— А почему не пьет и не курит? — спросила она и сама же ответила: — Потому как завсегда находится при бугаях, а те животные сильно благородные, они не могут переносить ни табачного дыма, ни спиртного духу. И ежели бугаятник закурит папироску или выпьет чарочку, то сильно злятся. Есть у Пети бугай по прозвищу Поэт. Так тот любит стишки слушать. Петя читает ему все подряд, и бугай, веришь, аж глаза от удовольствия зажмурит.

По утверждению Дарьи Петровны, ее дочь, Галина, была виновата решительно во всем: и в том, что после окончания института не