Я без них никак не могу отсюда двинуться, как и оставаться здесь. Доложите, пожалуйста, о моей просьбе его высочеству, к которому прибегать заставляет меня одна только крайность. Прошу вас не откладывать моей просьбы. Положение мое меня ужасно мучает; ужасно тяжело мне это все говорить, да нечего делать. Я бы готов Бог знает что перетерпеть, чтобы не иметь только унижения прибегать к просьбам о деньгах.

Благодарю вас от всей души и Софию Ивановну за ваше внимание к моей малютке Кате. Мне должно было бы начать мое письмо этою благодарностью, но дела наших художников так заинтересовали меня, что я весь предался им и поспешил оправдать их пред академиею и нашим президентом. Да и кому же было, как не мне, вступиться за них?

Прощайте, почтеннейший друг Василий Иванович, спешу кончить мое письмо, чтобы успеть отправить его с курьером. Жена моя вам и супруге вашей свидетельствует почтение как и я, вам душевно преданный

Р. S. Так как рапорт мой к его высочеству еще не переписан, а дожидать его – было бы отложить услышать вам приятные вести, я отправляю это письмо и прошу вас хоть по нем довести до сведения герцога и академии о здешних делах, разумеется, исключив подробности о Киле, которые были писаны только для вашего сведения; рапорт я пришлю со следующим курьером.

Сейчас у меня был один камергер здешнего двора, имевший счастие сопровождать государя императора в его обзорах. В Риме император Николай Павлович оставил о себе воспоминание, как и в Неаполе и Сицилии: он удивил всех своею снисходительностью, ласкою и своею внимательностью, с которой осматривал все, что обозревал, а еще более – точным и верным взглядом на все вещи, чему удивлялись и мы все. С какою гордостью должны мы слышать общее о нем удивление! Граф Федор Толстой.

В нынешнем году 25 июня исполнилось 100 лет со дня рождения императора Николая Павловича. Теперь еще не наступило время для оценки деятельности этого замечательного государя, так как, по близости расстояния и недоступности наиболее важных архивных документов, мы не можем отнестись к его царствованию с полной беспристрастностью. Но на современниках его лежит обязанность собирания материалов для всесторонней обрисовки его личности и деятельности.

С этою целью я записал несколько случаев из жизни императора, из которых одним я сам быть очевидцем, а о других слышал от людей, мне близких и заслуживающих доверия.

II. Ученическая история

Я не скажу, чтобы в так называемое доброе старое время педагогия особенно процветала. Существовавшее в то время крепостное право накладывало на все стороны жизни свой отпечаток, не оставив без внимания и педагогическую деятельность.

Главным орудием воспитания считалась тогда березовая розга. Я почти не знаю примера, чтобы ученик того времени мог пройти семь или восемь гимназических классов, ни разу не подвергнувшись действию березы. Понятно, что на учеников младших и средних классов она производила впечатление преимущественно физическое.

Но ученики высших классов, у которых уже были развиты более или менее понятая о чести и достоинстве человека, относились к розге иначе, и для них такое наказание было более нравственным, чем физическим.

В Гатчинском сиротском институте того времени попадались иногда хорошие преподаватели и воспитатели, но таких было не много, и они составляли бессильное меньшинство. Из числа таковых я припоминаю известного в свое время историка Смарагдова; также старика Василия Петровича Шульгина, человека высокообразованного и гуманного; профессора физики Щеглова; преподавателей юридических наук: Преображенского и Деппа.

Из воспитателей оставили добрую память старший надзиратель Галлер, младший надзиратель Шуман.

Большинство же как преподавателей, так и воспитателей не отличались ни особенным образованием, ни тем более уменьем заслужить уважение воспитанников. Вследствие этого не мудрено, что между воспитателями и учениками старших классов часто возникали недоразумения.

Одно из подобных недоразумений, к несчастью участвовавших в нем учеников, случилось осенью, незадолго, или почти накануне, переезда в Гатчину императора. Ученики старшего выпускного класса, юноши около двадцати лет, в чем-то не поладили со своим воспитателем и наделали ему дерзостей.

Тогдашний директор института, Григорий Иванович фон Дервиз, приказал главных виновников наказать розгами, несмотря на протесты других воспитателей. Экзекуция была произведена публично, то есть в присутствии всех учеников двух или трех старших классов.

Хотя наказание было самое легкое, так как каждому дали не более двух или трех ударов розгами, но оно было в высшей степени оскорбительно для взрослых юношей, которые рассчитывали в скором времени быть самостоятельными людьми и вступить в общество.

По окончании экзекуции, они, понятно, ожесточенные таким обращением с ними, еще более возмутились и обратили свою месть на фон Дервиза, который, как говорили, пострадал при этом.

Как всегда бывает в подобных случаях, история эта разгоралась более и более.

Почетным опекуном института в то время был Сергей Степанович Ланской, впоследствии министр внутренних дел и граф. На время пребывания государя в Гатчине он также всегда приезжал туда, останавливаясь в особой небольшой квартире, предназначенной исключительно для него, в самом здании института.

Бывши мальчиком, я попросил раз сторожа при этой квартире показать мне ее, когда тут жил Ланской, но отлучился во дворец. Квартира состояла из четырех небольших комнат: спальной, уборной, гостиной и кабинета. В уборной меня поразило то, что на одном столике я увидел шесть или семь подставок с париками.

– Зачем у него так много париков? – спросил я сторожа.

– Это, изволите ли видать, для того, – объяснил он, – что они надевают парики по очереди: спервоначалу наденут, примерно, вот этот, с самыми короткими волосами и поносят его несколько дней. Потом наденут вот этот, у которого волоса чуточку подлиннее, и тоже поносят его несколько дней.

Потом вот этот, еще подлиннее, и так до последнего. После того надевают с самыми короткими волосами – оно и выходить так, как будто у них собственные волоса растут, и будто они их подстригают.

Но это – между прочим. Дело же в том, что история с учениками старшего класса столько нашумела, что Ланской должен был доложить о ней лично государю, из предосторожности, чтобы слух о ней не дошел до него сторонними путями.

Приехав в институт, император Николай Павлович потребовал представить себе два старших класса и высказал им свое крайнее неудовольствие за случившееся, а в заключение приказал главных виновников сдать в солдаты.