Такие поступки г-на директора, очень натурально, что не могли их привязать к нему, и они не только что потеряли к нему уважение и не любят, но даже презирают, и каждый из них готов это сказать ему в глаза.

Распуская скверные слухи о пенсионерах, делая худые о них донесения с помощью Сомова (с которым они теперь ужасно перессорились и чернят теперь друг друга), хотят прикрыть свое совершенное незнание своего дела, невежество в деле искусств, невнимательность к пенсионерам – одним словом, совершенную бездейственность, поручив все неопытному и незнающему молодому человеку Сомову.

Когда ждали сюда государя, г-н Киль не только не старался, чтоб пенсионеров выставить, но делал все, чтоб их уронить.

Он затеял выставку из последних оборышей, оставшихся у наших живописцев от посланных вещей в Петербург, взял у них неоконченные даже работы, их этюды и выставил в Palazzo Farnesino, в комнате, где на стенах нарисованы фрески, пригласив в то же время письменно всех иностранных и итальянских художников сделать тоже выставку и не из приехавших сюда, как наши, учителя, а всех здешних мастеров и профессоров, которых здесь с лишком триста человек; из работ этих трехсот человек художников выбрано было с сотню самых лучших, в том числе нескольких художников было по две картины, и выставили в локале обыкновенных выставок, где и стены и свет приспособлены к тому.

Не явно ли, что это – желание унизить наших художников?

Я употреблял все силы, чтобы уничтожить это предприятие, объяснял князю (Волконскому?), который совершенно был согласен со мной, но на мою просьбу запретить делать эту выставку сказал:

– Мы с вами оба посторонние здесь. Начальником Киль; пусть он делает выставку; ему же достанется.

Оно так и было. Он употребил также все интриги, чтобы не допустить государя по мастерским наших художников, а особливо Иванова не терпит и выставляет сумасшедшим мистиком и успел уже надуть это в уши Орлова, Адлерберга и нашего посланника, с которым он до гадости подличает, как везде и у всех. Приехав, я вам расскажу много его проделок.

Слава Богу, что здесь случился князь Петр Мих. Волконский, который еще до моего возвращения в Рим имел случай узнать некоторых наших пенсионеров и уже немного переменил о них свое мнение, тогда как он, как сам изъяснялся, до того времени не хотел и боялся видеть наших художников, о чем мне сам тогда говорил. Я, по приезде в Рим, на другой день к нему явился, и, когда, между прочим, дошла речь до наших пенсионеров, я стал говорить в их защиту:

– Я не знаю, – сказал он, – с чего взяли говорить так худо о них; я знал многих из них и нахожу их образованными, благовоспитанными молодыми людьми и рад, что с ними познакомился.

Вот его собственные слова, которые я хорошо затвердил, чтобы передать в доказательство нелепости худых слухов, распускаемых злобными людьми.

Увидев худое положение дел наших пенсионеров и притеснения Киля, я вознамерился, по приезде царя, действовать прямо и решительно, что мне и удалось с помощью благосклонного и ласкового приема, сделанного мне его величеством, и того, что он во всем, что касалось наших и другим заказов, адресовался единственно ко мне. Государь был во всех мастерских наших художников, куда только можно было его вести. Несмотря на ухищрения Киля и посланника, который, совершенно не зная наших здесь пенсионеров, а только по одним наущениям Киля, явно действовал против. Кажется, мы с ними расстанемся не большими приятелями.

Государь был, во-первых, у живописца Иванова. Нашел его картину прекрасной, сделал некоторые замечания; удивлялся его труду, рассматривая его этюды, и на слова одного из присутствующих, что столько тут наделано рисунков, и, кажется, было сказано: «Для чего?» – государь изволил сказать:

– Чтоб сделать картину; иначе и нельзя.

Очень расхвалил картину и велел Иванову оканчивать, с Богом.

В мастерской у Ставасера император был восхищен статуею, вылепленною из глины, но не совсем еще в безделицах конченною, представляющею нимфу, разуваемую молодым сатиром. Хвалил сочинение, грациозность и отделку этой группы и велел произвести ее в мраморе. Очень хвалил начатую в мраморе и уже приходящую к концу статую русалки; рассматривал его эскизы и сказал:

– Не ленитесь только, а то у меня будет вам много работы!

Был у Илимчен, который вылепил Нарцисса и готовится рубить его из мрамора, и спросил: «Есть ли мрамор?» Он показал. Спросил: «Довольно ли? Окончательно ли сделана модель, чтоб рубить ее из мрамора?» И когда художник отвечал, что – да, он сказал: «Вещь будет, кажется, хорошая; оканчивай».

Государь был у Иванова, рассматривал оконченную им в мраморе статую Ломоносова в юности, был доволен и очень хвалил. Видел начатую им статую, изображающую молодого человека-простолюдина, замахнувшегося, чтоб убить камнем змею; это академическая фигура и еще не совершенно приведенная в порядок. Государь отнесся, что «нельзя много о ней судить, потому что она не кончена, но надо ожидать, что будет хороша; оканчивай».

К Рамазанову государя совсем не хотели было вести, по усталости его величества и потому, что надо еще ему смотреть мастерские иностранных художников, а что к Рамазанову ежели можно будет, то вечером поедут. Это было мне очень больно.

Когда я адресовался к князю Петру Михайловичу Волконскому, он мне сказал: «Я так устал, что не могу оставаться, делай как хочешь» – и тут же уехал. Ни Адлерберг, ни посланник, которому очень хотелось государя вести к иностранным скульпторам, не хотели доложить. Я говорил посланнику, что это значит обидеть одного, когда были у всех, а вечером совсем неудобно видеть статую в глине.

Он мне отвечал, что государь изволил устать и торопится к иностранным скульпторам и он не смеет об этом доложить. «Ну, так я возьму эту смелость», – сказал я рассердясь и, подошед к государю, остановил его и объяснил ему, что нужно посмотреть работы еще одного из наших скульпторов и молодого человека с дарованием, Рамазанова. Государь спросил меня, что «недалеко ли его мастерская?» На мой ответ, что в нескольких шагах, – «Ну, так пойдем к нему».

В мастерской Рамазанова государь был чрезвычайно доволен его статуею «Нимфа, ловящая у себя на плече бабочку»; хвалил очень постановку, грациозность и отделку; рассматривал его эскиз, сделанный для статуи в пандан[366] к Ставасеровой группе, тоже нимфа, у которой сатир просит поцелуя. Эскиз этот очень понравился государю, он только сказал:

– Это уже очень выразительно; смягчи ее, а не то мне нельзя будет поставить ее в моих комнатах.

Приказал ее сделать и произвести в мраморе.

Его величество видел рисунки архитекторов и доски граверов у себя в кабинете. Потом призвал их к себе, расхвалил их чрезвычайно, насказал им столько лестного, что они вне себя от радости.