меня. Ты мой сверстник, но ты можешь ДВИГАТЬСЯ! А я не двигался с места десять лет!

Он выронил трубку и с трудом ее подобрал. Боль сдавила грудь.

– Хорхе, ты еще на линии?

– Это в последний раз? – спросил Хорхе.

– Обещаю!

За тысячу миль трубку положили на стол. Снова со знакомой отчетливостью прозвучали шаги, замерли, и, наконец, подняли раму.

– Слушай, – прошептал себе старик.

И он услышал тысячу людей под другим солнцем и еле слышный перезвон шарманки, наигрывающей «Маримбу», – ах, какая славная танцевальная мелодия.

Старик смежил веки и поднял руку, словно чтобы сфотографировать старинный собор, и его туловище налилось плотью, помолодело и ощутило под ногами раскаленную мостовую.

Он хотел сказать:

– Вы все еще там, правда? Вы, жители города в час ранней сиесты, когда закрываются магазины и мальчишки-продавцы лотерейных билетов выкрикивают «Lotereia nacional para hoy!»[65]. Даже не верится, что когда-то я бывал среди вас. Когда покидаешь город, он становится вымыслом. Любой город, будь то Нью-Йорк или Чикаго со всеми жителями, на расстоянии становится невероятным. Точно так же, как я невероятен здесь в Иллинойсе, в городишке у тихого озера. Все мы невероятны друг для друга потому, что мы не вместе. И как приятно слышать звуки и знать, что Мехико-Сити все еще есть и его жители двигаются и живы…

Он сидел, плотно прижав трубку к уху.

Наконец, самый дорогой, самый невероятный звук на свете – звук зеленого трамвая за углом, обремененного загорелыми, диковинными, прекрасными людьми, звуки других людей, бегущих, торжествующе восклицающих, вспрыгивающих на подножку, протискивающихся в вагон и исчезающих за поворотом скрежещущих рельс, и уносимых в ослепительную солнечную даль, оставляя за собой шипение тортилий на рыночных жаровнях, а может, это всего лишь нарастающий и спадающий гуд и шум помех в двух тысячах миль медных проводов…

Старик сидел на полу.

Время шло.

Внизу медленно отворилась дверь. Легкие шаги вошли в нерешительности, затем стали подниматься по ступенькам. Забормотали голоса.

– Нам сюда нельзя!

– Он звонил мне, говорю же тебе. Ему очень нужны посетители. Мы не можем его бросить.

– Он же болен!

– Конечно! Но он сказал, чтобы мы его навещали, когда медсестры нет. Мы побудем минуточку, поздороваемся и…

Дверь спальни распахнулась. Трое мальчиков стояли и смотрели на старика, сидящего на полу.

– Полковник Фрилей? – тихо сказал Дуглас.

В его безмолвии было нечто, заставившее их замолчать.

Они приблизились, почти на цыпочках.

Дуглас склонился, высвободил телефон из похолодевших пальцев старика. Дуглас прижал трубку к своему уху и прислушался. Сквозь треск помех он расслышал странный, далекий прощальный звук.

За две тысячи миль захлопнули окно.

* * *

– Бум! – сказал Том. – Бум! Бум! Бум!

Он оседлал пушку времен Гражданской войны на площади перед зданием суда. Стоявший перед орудием Дуглас схватился за сердце и рухнул в траву, но не поднялся, а остался лежать с задумчивым выражением на лице.

– Похоже, ты готов в любой момент достать свой старый карандаш, – сказал Том.

– Дай-ка подумать! – сказал Дуглас, глядя на пушку.

Он перевернулся на спину, разглядывая небо и деревья над головой.

– Том, меня только сейчас осенило.

– Что?

– Вчера умер Чэн Ляньсу. Вчера прямо здесь, в нашем городе, раз и навсегда закончилась Гражданская война. Вчера прямо здесь умерли мистер Линкольн, генерал Ли и генерал Грант, и еще сто тысяч других, сражавшихся за Север и за Юг. Вчера днем в доме полковника Фрилея целое стадо бизонов величиной с Гринтаун, штат Иллинойс, сорвалось с утеса в тартарары. Вчера навсегда осела огромная туча пыли. А я в тот момент даже не осознал всего этого. Это ужасно, Том, ужасно! Как же мы теперь проживем без этих солдат, генералов Ли и Гранта, без Правдивого Авраама и без Чэн Ляньсу? Мне никогда в голову не приходило, что столько людей могут погибнуть так молниеносно, Том. Но это произошло. И не понарошку!

Том верхом на пушке глядел на неумолкающего брата.

– Блокнот с собой?

Дуглас покачал головой.

– Лучше отправляйся домой и все запиши, пока не забыл. Не каждый день половина населения земли отбрасывает копыта.

Дуглас поднялся и сел, потом встал на ноги. Он медленно зашагал по лужайке перед зданием суда, покусывая нижнюю губу.

– Бум, – тихо сказал Том. – Бум! Бум!

Потом – громче:

– Дуг! Я убил тебя три раза, пока ты шел по лужайке! Дуг, ты слышишь? Эй, Дуг! Ладно. С тебя хватит.

Он лег на ствол пушки и нацелился. Прищурился.

– Бум! – прошептал он растворяющемуся силуэту. – Бум!

ХXI

– Готово!

– Двадцать девять!

– Готово!

– Тридцать!

– Готово!

– Тридцать один!

Рычаг опускался. Жестяные крышки, сплющиваясь на жерлах залитых бутылок, искрились сочной желтизной. Дедушка вручил Дугласу последнюю бутылку.

– Второй урожай за лето. Июньский уже расставлен по полкам. А это – июльский. И август не за горами.

Дуглас поднял бутылку теплого вина из одуванчиков, но на полку не поставил. Он заметил другие томящиеся в ожидании пронумерованные бутылки, похожие одна на другую, сияющие, обыкновенные, самодостаточные.

«Вот день, когда я открыл, что живу, – думал он, – а почему бутылка не ярче остальных?»

Вот день, когда Джон Хафф канул в небытие с края света, так почему же бутылка не темнее остальных?

Где, где, скажите, все летние собачки, прыгающие, как дельфины, в волнах пшеницы, заплетаемых и расплетаемых ветром? Где запах молний от Зеленой машины или трамвая? Запомнило ли их вино? Нет. Во всяком случае, так кажется.

В какой-то книге сказано, что все когда-либо прозвучавшие разговоры, все спетые песни еще живы, ушли в космос, и если бы можно было полететь на Альфу Центавра, то можно было бы услышать говорящего во сне Джорджа Вашингтона, застигнутого врасплох Цезаря с ножом в спине. Со звуками понятно. А со светом? Все, однажды увиденное, не умирает. Такого просто не может быть. Значит, рыская по вселенной, можно набрести на краски и виды нашего мира любой эпохи в несметных сочащихся сотах, где светом служил янтарный сок, хранимый пчелами, сжигающими пыльцу, или в тридцати тысячах линз на голове полуденной стрекозы, усыпанной самоцветами. Или капнуть вина из одуванчиков под микроскоп, и, может, целый мир праздничных фейерверков выплеснется везувием огня. В это ему придется поверить.

И все же… вглядываясь в эту бутылку, номер которой напоминал о дне, когда полковник Фрилей оступился и оказался на глубине шести футов в сырой земле, Дуглас никак не мог найти ни грамма темного осадка, ни единой пылинки, измолотой буйволами в муку, ни хлопьев серы из пушек при Шайло…

– Впереди август, – сказал Дуглас. –