Бев сложила последнюю тряпку.

— Птицы, — нарушил паузу Эдди.

— Что? — хором спросили Бев и Бен.

Эдди смотрел на Стэна.

— Ты стал выкрикивать им названия птиц?

— Возможно, — с неохотой ответил Стэн. — Или, возможно, дверь просто заклинило, а тут она наконец-то открылась.

— Хотя ты к ней не прикасался? — уточнила Бев.

Стэн пожал плечами. Не сердясь — показывая, что не знает.

— Я думаю, названия птиц тебя и спасли, — гнул свое Эдди. — Но почему? В кино ты поднимаешь крест…

— …или произносишь молитву Создателю… — добавил Бен.

— …или читаешь двадцать третий псалом, — вставила Беверли.

— Я знаю двадцать третий псалом, — сердито ответил Стэн, — но крест — это не мое. Я — иудей, помните?

Они отвернулись, смутившись, то ли из-за того, что он таким родился, то ли потому, что забыли об этом.

— Птицы, — повторил Эдди. — Господи! — Он вновь виновато глянул на Стэна, но Стэн смотрел на другую сторону улицы, на местное отделение «Бангор гидро».

— Билл скажет, что делать, — внезапно произнес Бен, словно соглашаясь с Бев и Эдди. — Спорю на что угодно. Спорю на любые деньги.

— Послушайте. — Стэн обвел их пристальным взглядом. — Это нормально. Мы можем поговорить об этом с Биллом, если хотите. Но я на этом остановлюсь. Можете называть меня хоть трусом, хоть трусохвостом, мне без разницы. Я не трус, во всяком случае, так не думаю. Но, если видишь такое, как в Водонапорной башне…

— Только псих не испугался бы, Стэн, — мягко сказала Беверли.

— Да, я испугался, но дело не в этом, — с жаром воскликнул Стэн. — Дело даже не в том, о чем я говорю. Неужели вы не видите…

Они выжидающе смотрели на него, в их глазах читалась тревога и слабая надежда, но Стэн обнаружил, что не может выразить словами свои чувства. Слова закончились. Комок чувств сформировался внутри, едва не душил его, но Стэн не мог вытолкнуть его из горла. При всем пристрастии к порядку, при всей его уверенности в себе, он все равно оставался одиннадцатилетним мальчиком, который только что окончил четвертый класс.

Он хотел сказать им, что испуг — не самое страшное. Можно бояться, что тебя собьет автомобиль, когда ты едешь на велосипеде, или, до появления вакцины Солка, что у тебя будет полиомиелит. Можно бояться этого безумца Хрущева или бояться утонуть, если заплывешь слишком далеко. Можно бояться всего этого и продолжать жить, как всегда.

Но эти нелюди в Водонапорной башне…

Он хотел сказать им, что эти мертвые мальчики, которые, шаркая, спустились по винтовой лестнице, сделали нечто худшее, чем испугали его: они его оскорбили.

Оскорбили, да. Другого слова он подобрать не мог, а если бы произнес это, они бы подняли его на смех. Он им нравился, Стэн это знал, они принимали его за своего, но все равно подняли бы на смех. Тем не менее того, что он увидел в Водонапорной башне, просто не могло быть. Оно оскорбляло ощущение порядка, присущее каждому здравомыслящему человеку, оскорбляло стержневую идею, состоящую в том, что Бог наклонил земную ось так, чтобы сумерки продолжались только двенадцать минут на экваторе и час или больше там, где эскимосы строили свои дома из ледяных кирпичей, а покончив с этим, он сказал, по существу, следующее: «Ладно, если вы сможете разобраться с этим наклоном, то сможете разобраться практически со всем, чего ни пожелаете. Потому что даже у света есть масса, и внезапное понижение звуковой частоты паровозного свистка — эффект Допплера, и грохот, который возникает при прохождении самолетом звукового барьера, — не аплодисменты ангелов и не пердеж демонов, а всего лишь колебания воздуха, возвращающегося на прежнее место. Я дал вам наклон земной оси, а потом сел в центре зала, чтобы смотреть шоу. Мне нечего больше сказать, кроме как дважды два — четыре, огоньки в небе — звезды, если кровь есть, ее могут видеть как взрослые, так и дети, а мертвые мальчики остаются мертвыми». А Стэн сказал бы им, если б смог: «Со страхом жить можно, если не вечно, то долго, очень долго. А с таким оскорблением, возможно, не проживешь, потому что оно пробивает дыру в фундаменте твоего сознания, и если ты туда заглянешь, то увидишь, что там, внизу, живые существа, и у них маленькие желтые глазки, которые не мигают, и оттуда, из темноты, поднимается вонь, и через какое-то время ты подумаешь, что там, внизу, целая другая вселенная, вселенная, где по небу плывет квадратная луна, и звезды смеются холодными голосами, и у некоторых треугольников четыре стороны, и у некоторых — пять, и у каких-то — даже пять в пятой степени сторон. В этой вселенной могут расти розы, которые поют. Все ведет ко всему, — сказал бы он им, если б смог. — Пойдите в вашу церковь и послушайте ваши истории об Иисусе, шагающем по воде, но, если бы я увидел такое, то кричал бы, и кричал, и кричал. Потому что для меня это не выглядело бы чудом. Это выглядело бы оскорблением».

Но ничего такого сказать он не мог, поэтому ограничился малым:

— Испугаться — не проблема. Я просто не хочу участвовать в чем-то таком, что приведет меня в дурку.

— Но ты по крайней мере пойдешь с нами к нему? — спросил Бен. — Послушаешь, что он скажет?

— Конечно, — ответил Стэн и рассмеялся. — Может, мне даже стоит захватить с собой птичий атлас.

Тут рассмеялись все, и напряжение чуть спало.

12

Беверли рассталась с ними у прачечной «Клин-Клоуз» и понесла тряпки домой. Квартира по-прежнему была пуста. Девочка положила тряпки под раковину, закрыла дверцу. Встала, глянула в сторону ванной.

«Я туда не пойду, — сказала она себе. — Я посмотрю „Американскую эстраду“ по телику. Попытаюсь научиться танцевать собачий вальс».

Пошла в гостиную, включила телевизор, а пять минут спустя выключила, пока Дик Кларк[170]рассказывал, как много выделений сальных желез может убрать с лица подростка всего лишь одна пропитанная лекарственным составом салфетка «Страйдекс» («Если вы думаете, что сможете достигнуть того же эффекта мылом и водой, — говорил Дик, протягивая грязную салфетку к стеклянному объективу камеры, чтобы каждый американский подросток мог получше ее разглядеть, — то вам следует внимательно посмотреть на это»).

Беверли вернулась на кухню, подошла к шкафчику над раковиной, где отец держал инструменты. Среди них лежала и карманная рулетка, из которой вытаскивался длинный желтый «язык», размеченный в дюймах. Зажав ее в холодной руке, Бев направилась в ванную.

Там ее встретили безупречная чистота и тишина. Только где-то — далеко-далеко, как показалось Бев — миссис Дойон кричала на своего сына Джима, требуя, чтобы тот ушел с мостовой, немедленно.

Бев подошла к раковине, заглянула в черный зев сливной трубы.