– А вон тот самый знаменитый? – Дин тычет пальцем куда-то вдаль.

Эльф понятия не имеет, о чем он.

– Эмпайр-стейт, – отвечает Леонард Коэн. – Самое высокое здание на свете.

– А где Кинг-Конг, отмахивающийся от самолетов?

– У него укороченный рабочий день, – говорит Ленни. – Трудные времена, сам знаешь.

В некоторых домах еще светятся окна. «Каждый квадратик света – такая же жизнь, как моя», – думает Эльф.

– Слышите? – спрашивает Дин, прикладывая ладонь к уху.

– А что мы слушаем? – спрашивает Эльф.

– Музыку Нью-Йорка. Ш-ш-ш!

Сквозь разговоры и голос Сэма Кука, поющий «Lost and Lookin’»[156], пробивается многосоставный гул: автомобили, поезда, лифты, гудки, сирены, собачий лай… Все на свете. Двери, замки, водопроводные трубы, кухни, грабители, любовники…

– Как будто оркестр перед выступлением… Только это и есть выступление, – говорит Эльф. – Какофоническая симфония. Или симфоническая какофония.

– Она всегда так разговаривает, – объясняет Дин Ленни. – Даже неукуренная.

– Эльф – прирожденный поэт, – заявляет Ленни, глядя на нее выразительными карими глазами, будто говоря: «Я вижу твою душу».

«А ты – прирожденный соблазнитель», – думает Эльф и внезапно осознает, что произнесла это вслух.

«Укурилась, чего уж там…»

– Что ж, признаю свою вину, – соглашается Ленни.

Эльф представляет, как Ленни расспрашивает Дина про ее бойфрендов и как Дин ему все рассказывает, а потом Дин расспрашивает Ленни про Дженис и Ленни ему все рассказывает. В вечной битве полов женщины обмениваются информацией; мужчины наверняка поступают так же. Эльф очень не хватает Луизы. Луиза – ее прибежище, надежное укрытие ото всех бед. Была. Есть. Была. Есть.

– А почему ты все время уезжаешь из Нью-Йорка? – спрашивает Дин Ленни, не отводя глаз от города своей мечты. – Ты же здесь обосновался.

– Я по натуре не оседлый человек. В Нью-Йорк я приехал, чтобы написать великий американский роман. Что само по себе ужасное клише. Я считал себя большой рыбой в мелком пруду, но вовсе не был рыбой. Меня все отвлекало. Гринвич-Виллидж. Битники. Фолк-музыка. Я отправлялся в долгие прогулки, изображал из себя фланера, но по-настоящему это удается только французам. Я глядел на лодки, плывущие по Ист-ривер. Однажды поднялся на лифте вон туда… – Он кивает на Эмпайр-стейт-билдинг. – Смотрел на Манхэттен и испытывал безумное желание его покорить. Овладеть им… Может быть, для этого мы и пишем песни?

– Я пишу песни, чтобы понять, что именно хочу сказать, – говорит Эльф.

– А я пишу потому, что мне это нравится, – говорит Дин.

– Наверное, ты – единственный настоящий творец среди нас, – замечает Ленни.

Из Пирамиды слышится укуренный голос:

– Эй, Ленни! Рассуди нас. Нам нужно твое авторитетное мнение.

– О чем?

– О разнице между меланхолией и депрессией.

Леонард Коэн извиняющимся тоном говорит Эльфу и Дину:

– Увы, труба зовет…

– Между прочим, он не прочь, если ты не против, – говорит ей Дин.

– Ты прямо как сутенер. Или сводник.

– Я же забочусь о товарище по группе.

«Как трогательно… Или нет?»

– Дженис мне сказала, что у него вроде как жена в Греции. И приемный ребенок. Так что спасибо, но лучше не надо.

Дин передает ей косячок.

– Девять месяцев – и ни одного трофея… Я давно бы свихнулся.

«Трофея? Это что, военная кампания?»

Эльф затягивается, выдыхает дым и строго напоминает себе, что если рассказать о Луизе, то слов назад уже не возьмешь. Сэм Кук поет «Mean Old World»[157].

– Мужчинам необходим секс. Для женщины это не вопрос необходимости, а вопрос настроения. Но женщины поставлены в безвыходную ситуацию. Если мы отказываемся принять предложенную игру, то нас называют фригидными или обвиняют в том, что мы не способны увлечь мужчину. А если соглашаемся, то нас называют шлюхами, давалками, порчеными девками. Не говоря уже о том, что угроза непредвиденной беременности сидит в уголке и радостно потирает лапки. – Эльф передает косячок Дину. – В общем, твоей вины в этом нет, конечно, но заруби себе на носу: патриархат – одна большая подстава.

– Ого, с тобой так много интересного узнаешь… – Дин швыряет потухший окурок в пустоту. – А в свете моего возможного отцовства я стал иначе смотреть на случайные связи.

«Похоже, он готов об этом поговорить».

– Ты что-то решил?

– Когда мы вернемся домой, результаты анализа будут готовы. Но с ними тоже не так все просто. Если отец ребенка – не я, то в десяти процентах случаев это можно установить по группе крови.

– Да, не самый убедительный метод.

Помолчав, Дин добавляет:

– В общем, придется подождать, а когда ребенок подрастет, то, может быть, проявятся какие-то фамильные черты. А вот что делать до тех пор? Должен ли я платить мисс Крэддок алименты? Если я не отец ребенка, но даю деньги на его содержание, то я – дурак, которого обвели вокруг пальца. А если я все-таки его отец, но ничего не плачу, то мало чем отличаюсь от Гюса де Зута.

С тротуара на тринадцатый этаж долетают какие-то крики.

– Если б мне предложили исполнение трех желаний, я б тебе уступила одно.

– Когда я услышал новость от Левона, то мне ужасно хотелось, чтобы это оказалось неправдой. Я был готов на все что угодно. Но ребенок уже родился… Даже если он не мой, а чей-то… Нельзя ведь хотеть, чтобы чья-то жизнь исчезла…

Эльф вспоминает Марка и маленький гроб.

– Ох, Эльф, извини. Я ляпнул, не подумав.

Эльф сжимает ладонь Дина:

– Верно, нельзя. Любая жизнь бесценна. Мы об этом слишком часто забываем. Об этом надо помнить все время, а не только на похоронах.

– Я вас всех обожаю, – объявляет Дженис Джоплин с помоста в саду, – но завтра у меня запись, поэтому я настояла, чтобы напоследок Джексон сыграл нам один из своих хитов, а Джексон настоял, чтобы я этот хит спела.

Джексон задает ритм и начинает нисходящим каскадом, который завершается мажорным септаккордом. Ночной ветерок ерошит ему волосы. Эльф узнает вступление к песне «These Days»[158] с альбома «Chelsea Girl»[159]. Нико исполняет ее с холодной нордической трезвостью, а Дженис поет зажигательно, меняя настроение от фразы к фразе. «Она прекрасно умеет удерживать внимание слушателей», – думает Эльф. Джексон импровизирует переход к последней строфе, а Дин шепчет Эльф на ухо: