— Я тебя не понимаю, — признался Уэль.

— Ты прав, брат мой. Не знаю, зачем все эти рассуждения, однако я не могу оставить тебя в неведении, а потому пойду дальше. Ты еврей — не иудей, не израильтянин, но, как презрительно именуют нас гои, еврей. А в жилах нашей нежной Гюль-Бахар течет твоя кровь. Я тоже еврей. Для которого из классов Византии ненависть к евреям является предметом культа, соблюдаемого свято? Не те ли это люди, которые определяют ныне, что хорошо, а что плохо, — те, что каких-то три дня тому назад видели, как я оскорбил и унизил человека, которого они избрали своим императором, причем сделал это не наедине, в недрах какого-нибудь монастыря или часовни, но публично, на глазах всех его царедворцев… Ага, вот до тебя и дошел смысл моих слов! Говоря проще, о брат мой, когда перед нами окажется тот, кто замыслил это преступление, то будет не воин, не моряк и не твой собрат по профессии, то будет не нищий, не батрак, не магометанин: то будет грек, семейные связи которого, дальние или ближние, позволяют ему призвать себе на помощь все ухищрения духовной братии, которая ополчилась на нас, ибо мы — евреи. Но меня это не смущает. Я найду и ее, и титулованного разбойника, который ее похитил. Впрочем, угрожать сейчас бессмысленно. Завтра им придется вернуть ее домой. Прошу прощения, что надолго лишил тебя отдыха и сна. Ступай. Утром, как можно раньше, проследи, чтобы писари явились сюда снова. Мне они понадобятся еще раз для… — Он призадумался. — Да, если придется действовать так, то потом, в худшем случае, они не смогут сказать, что я был суров и безжалостен и никого не пощадил.

Уэль уже подошел к двери, но князь подозвал его снова:

— Подожди. Мне отдых не нужен. А тебе — да. Сиама здесь?

— Да.

— Пришли его ко мне.

Когда слуга явился, его хозяин произнес:

— Ступай и принеси мне золотой ларец.

Ларец принесли, князь вынул оттуда пилюлю и протянул ее Уэлю.

— Вот, прими, и ты заснешь мертвым сном, без единого сновидения, крепким и благотворным. Завтра нам предстоит большой труд. Завтра, — повторил он, когда Уэль вышел, — завтра! А до него — целая вечность.

Давайте теперь мысленно переместимся в обитель Святого Иакова.

Восемь часов утра — примерно в этот момент пустой паланкин доставили в дом князя. Сергия призвал звонок игумена, давайте посмотрим на него — он помогает достойному наставнику вкушать завтрак, если столь скудная трапеза достойна подобного наименования.

Надо сказать, что накануне вечером молодой русский вернулся к себе в келью сразу же по завершении Праздника цветов. Он проснулся рано, подготовился к грядущему дню — и сам, и вместе с братьями в часовне совершил ежеутренние требы, состоявшие из восхвалений, псалмов, проповедей и молитв. После этого он уселся под дверью настоятеля. Наконец звон колокольчика призвал его внутрь, после этого он был занят то на кухне, то рядом с настоятелем. Короче говоря, он ничего не знал о происшествии, которое ввергло в такую тревогу купца и индийского князя.

Игумен восседал на широком стуле, бледный и слабый, — немощь его была такова, что братия освободила его от службы в часовне. Наполнив водой кувшин, Сергий поднес его игумену, но тут дверь без стука и без иного предупреждения распахнулась, и вошел Демид. Он беззвучно приблизился к отцу, нагнулся и поцеловал его руку с почтением, вызвавшим улыбку на осунувшемся лице.

— Да благословит тебя Бог, сын мой. Я думал про свежий воздух Принкипо и Халки — вдруг он мне поможет; но вот явился ты, и я отложу поездку. Поставь справа от меня скамейку и раздели со мной трапезу, пусть даже она и сведется к одной корочке.

— Корочка, судя по всему, квасная, а ты знаешь, к какой партии я принадлежу. Я — не азимит.

Демид не стал прятать презрительную гримасу, исказившую лицо. Предложенную тарелку он опустил игумену на колени. Увидев выражение боли на отцовском лице, он продолжил:

— Впрочем, я позавтракал и пришел осведомиться о твоем самочувствии, а также сообщить, что город, от пены на гребне до помоев на дне, так и гудит, и все из-за вчерашнего происшествия, столь невероятного, странного, дерзкого и жестокого, что оно подрывает доверие к обществу и едва ли не заставляет посмотреть вверх и выяснить, не случается ли Богу задремать.

Игумен и его служитель оба встревожились. В их глазах, обращенных к Демиду, стоял один и тот же вопрос.

— Не уверен, что стоит тебе об этом рассказывать, дорогой отец, — происшествие ошеломительное. Я и сам еще не оправился от этой новости. Я переполошился и умом, и телом, а ты ведь знаешь, как долго я упражнялся в умении подавлять волнение, ибо оно неприлично и свойственно лишь слабым. Чем пересказывать все своими словами — впрочем, никакие подробности пока не известны, — я снял со стены это объявление, из него я и узнал о случившемся; мне не ведомо ничего, сверх здесь сказанного; если ты соблаговолишь выслушать, может, наш друг Сергий возьмет на себя труд прочитать его тебе. Голос у него приятнее моего, а кроме того, он совершенно спокоен.

— Да, пусть Сергий читает. Передай ему бумагу.

Демид вручил Сергию одно из объявлений, которыми индийский князь в то утро увешал город. После первой же строки голос послушника стал прерываться, а в конце первой фразы он и вовсе смолк. Потом бросил взгляд на грека, и ответный взгляд исполнил его понимания и выдержки.

— Я прошу прощения, святой отец, — проговорил Сергий, поднимая бумагу повыше и рассматривая подпись. — Я знаком с купцом Уэлем и с похищенной девушкой. Знаю я и человека, носящего указанный здесь титул. Он называет себя индийским князем, хотя мне и неведомо, по какому праву. Случившееся глубоко меня поразило, но, если позволите, я стану читать дальше.

Закончив чтение, Сергий вернул листок Демиду.

Игумен сложил ладони перед грудью и произнес:

— Благодать не может длиться вечно!

Молодые люди обменялись взглядами.

Противник, заставший тебя врасплох, тем самым берет над тобой верх. Так это и было с греком. План его сработал безупречно, однако всю ночь его терзала одна мысль: что предпримет русский? Прочитав воззвание князя и увидев, какую неслыханную награду тот предлагает, Демид содрогнулся, но причиной был не ужас перед злодеянием, как он сказал игумену, и уж тем более не опасения, что толпа случайно наткнется на истину, а еще менее — страх, что кто-то из сообщников его выдаст, ибо, за исключением хранителя цистерны, все они уже бежали и находились на расстоянии пути длиною в ночь. Однако среди множества супротивников один всегда внушает нам самую болезненную тревогу. В данном случае это был Сергий. Он недавно явился в мир — покинуть далекий северный монастырь и оказаться в столице было равносильно второму рождению, — и трудно было сказать, на что он способен. Встревоженный этой неопределенностью, злоумышленник решил встретиться лицом к лицу со своим противником — если только тот был таковым — и подвергнуть его испытанию. Как именно он воспримет новость? Именно поэтому Демид сейчас так пристально наблюдал за неискушенным учеником достопочтенного отца Иллариона.