меня на смотрины. Я уныло вздохнул – веди, мол, раз надо, пусть смотрят, авось не полиняю. Шутка получилась не такой веселой, как хотелось бы. Расстроенная Анюта начала меня успокаивать и объяснять, какой хороший народ у них на кафедре. Но я-то видел, как ей самой хочется похвастаться женихом.

Когда мы вошли в ординаторскую, четверо или пятеро мужчин примерно моего возраста хором грянули: «Горько!» Послушная их приказу, Анюта не глядя сунула в чьи-то руки букет и обвила мою шею. Конечно, никакого приказа она не слышала, ничьей воле не подчинялась, кроме своей, но я воспринял порыв как торопливую покорность им. Что-то вдруг нашло.

С этого и началось.

Ее коллеги, так они себя величали, в основном мужчины, рассматривали меня, а я присматривался и прислушивался к ним. Хотя внешне все выглядело пристойно: собрали стол, говорили тосты, дружно хвалили невесту.

Может, потому, что сам в юности мечтал отпустить усы, но они росли жиденькими и бесцветными, я выделил из коллег двоих, усатых. Один был крупный, с костистым лицом и тяжелыми волосатыми руками, второй – сухонький, с тихим вкрадчивым голосом. Маленький все распинался: какой замечательный человек их Аннушка. Меня так и подмывало крикнуть, что она уже моя, а не их. Но боялся показаться смешным. Потому что уже сомневался. Может, они действительно имеют больше прав называть ее своей. А здоровый кривлялся, кричал, что я граблю их клинику, и лез к нам обниматься. Я смотрел, как его длинные толстые пальцы сжимают плечо Анюты, и улыбался. Старался казаться польщенным. Так, с глупенькой улыбкой, я и просидел все смотрины.

Из клиники мы пошли в общежитие. Анюта жила с соседкой, но обещала, что ее в комнате не будет. Однако соседка нас дождалась, и я увидел дамочку в больших круглых очках, совершенно плоскую и неестественно изогнутую. Бесцеремонно разглядывая меня, она долго извинялась за свое присутствие, но ей, видите ли, стыдно курить в чужой комнате. Придумать что-нибудь пооригинальнее, она не посчитала нужным. Решила, что для нас и этого достаточно. Берегла серое вещество для большой науки. А здоровье не берегла. Одна сигарета меняла другую. И пока тянулся перекур, она упомянула не меньше десятка мужских имен, но после каждого словно спохватывалась и рассыпалась в завереньях, что к ним в комнату ходили только ее поклонники. Все ее разговоры шли вперемешку с пошленькими шуточками и на прощание она пожелала нам «беспокойной ночи».

Койки в общежитии были узкие, и Анюта решила постелить на полу. Я как раз выходил из комнаты, а когда вернулся, увидел, что постель почти готова, только полосатый тюфяк почему-то не накрыт простыней. Сначала я ждал, когда появится простыня, потом решил, что Анюта забыла ее постелить. Пока Анюта задергивала шторы и раздевалась, во мне копилась и густела неожиданно подступившая брезгливость. Все мои думы упирались в эту несчастную простыню. Анюта уже выключила свет и легла, а я все еще соображал, почему не нашлось простыни. Потом, когда уже лег, я понял, что она была, просто, привыкнув к белому казенному белью, гостиниц и общежитий, я и не подозревал, что простыни могут быть и полосатыми… Но эта странная брезгливость. Почему она молчала в кабинете с засаленным диваном, а тут вдруг раскапризничалась?

Утомленная дневными переживаниями, Анюта быстро уснула. А я не мог. Лежал с закрытыми глазами и заставлял себя не прислушиваться к ее сопению. А в деревенском сарае я не слышал, чтобы она сопела. Может, я заснул первым, может, вместе, может, не спали совсем – я не мог вспомнить. Еще бы – раскрутилась такая карусель, что все плыло перед глазами. Но стоило карусели притормозить, и сразу появилась резкость. Четко вспомнились пальцы усача, привычно, по-домашнему сжимающие плечо моей невесты. Заворковал голосок того, второго, все-таки сквозило в нем что-то виноватое. Не будить же Анюту и не спрашивать: кто из них был до меня? А может, и после? Может, даже вчера? Не этот ли сухонький научный руководитель? У них, врачей, это запросто делается, без лишних условностей. На меня, что ли, внимание обращать? Мне всегда казалось, что врачи смотрят на нас, остальных людей, свысока. А ведь у меня тоже не купленный диплом, ко мне тоже постоянно бегут за помощью, да и зарабатываю я наверняка больше. Но от меня не зависит чужая жизнь. От меня не страшно. получить отказ. А от врача – страшно. Потому и боимся их. Мы же приходим к ним больными. Больными – к здоровым. Мы приучили их видеть в нас нытиков и слабаков. А это почти сословная разница. Вот и получается, что за человека второго сорта выдают перезрелую девицу. И пусть он радуется. А они найдут себе помоложе.

Как благодарно улыбался я на смотринах. Окажись я не в клинике, а, к примеру, в исследовательском институте, подобная дурь мне бы и в голову не пришла. На этих липовых кандидатов в ученые я сам посматриваю с высокого берега. А перед врачами занервничал. Холопская гордость взыграла.

Анюта застонала во сне. Конечно, денек вышел нелегким и для нее. Но она все же спала, а я маялся, воевал с непрошеными думами. Да еще духота. В общежитии включили отопление, и жарко было даже на полу.

Я встал открыть окно. Рама открывалась туго, стекло дребезжало, но Анюта не проснулась.

А дальше все вышло очень быстро. Я посмотрел вниз, вспомнил, что ночую на первом этаже, и без каких-либо колебаний, размышлений, угрызений совести, вернее – опередив их, я вернулся к постели, осторожно оделся и вылез из комнаты. Анюта спала.

Мой самолет улетал утром. Я успел к нему, и мне повезло с билетом, но рейс задержали, сперва на час, потом, как водится, еще на два, и так далее. Народ шебутился, толкался возле справочного, а я забился в уголок, прикрыл лицо газетой, поднятой с пола, и затих, замер и ждал, когда позовут на посадку. Что будет с Анютой, как объяснит она той же длинноязыкой соседке исчезновение жениха – такие вопросы меня еще не тревожили. Мне все мнилось, что с минуты на минуту заявится ее усатый коллега с огромными лапищами, ухватит меня за шкирку, вытащит на самое видное место и набьет морду. Набьет не потому, что он сильнее меня, а потому, что он здоровый человек, а я – больной. Я чувствовал себя очень больным, абсолютно разбитым.

Прилетел я уже вечером. Вздремнув в самолете, я немного ожил, но еще не настолько, чтобы стоять в очереди на рейсовый автобус, а потом телепаться в нем шестьдесят километров. Я