Вот уже более двух месяцев, пока аббатиса расхаживала по своим покоям, рассеянно, но с маниакальной настойчивостью наводя лоск на непривычно правильные грани своего заново выструганного «хобота», Домино вовсю торговалась с Римом. От имени Церкви выступал Сканлани, в электронном общении оказавшийся столь же многоречивым, сколь молчалив был при личной встрече. Сперва – отсчет начался примерно две недели спустя с того дня, как Свиттерс прогнал его с Гонкальвесом с территории монастыря, – его сетевые официальные сообщения сводились к коварному запугиванию – к угрозам уличного задиры, облеченным в витиеватое юридическое словоблудие, за каковое крючкотворы-адвокатишки презираемы во всем мире. Когда же стало ясно, что Домино так просто не устрашить, когда она сперва намекнула, а потом объявила открытым текстом, что ее тетя, пожалуй, и впрямь нагрянет на конференцию к «Современным католичкам» со спорным документом в руках, Сканлани постепенно и неохотно сбавил тон. Разумеется, на тот момент Красавица-под-Маской, все еще остерегаясь его предположительно исламского подтекста, совершенно не собиралась обнародовать послание Девы Марии в Амстердаме или где бы то ни было еще, но стратегию племянницы она вполне одобрила. «Если Его Святейшество согласится восстановить в правах орден святого Пахомия, – снова и снова писала Домино, – тогда орден святого Пахомия передаст Ватикану единственный сохранившийся текст третьего фатимского пророчества».

В конце концов в мозгу престарелой аббатисы зажглась промышленного масштаба вотивная свечка. Она фыркнула. Погладила свой вопиюще гладкий носяру.

– Chantage,[257]– произнесла она.

– Ага, – ухмыльнулась Домино в ответ. – Шантаж.

Они рассмеялись. Они кусали губы, языки, мякотную прослойку щек изнутри – и продолжали хохотать. Они были противны сами себе, они угрызались совестью и стыдом, но – по крайней мере сию минуту – сама мысль смешила их несказанно. Шантажировать Папу!

И вот настал день – март как раз перевалил за середину, – когда Папа сморгнул. Сканлани дал знать, что в обмен на возвращение пресловутой церковной собственности Его Святейшество официально примет пахомианок обратно в лоно Церкви. Разумеется, без подвоха не обошлось; именно условия предложения от Рима и занимали Домино со Свиттерсом во время их прогулки-прокатки в ту ночь по выжженному, но остывающему песку, когда луна, как и ожидалось, в самом деле принялась изучать свои прыщи в лужице, над которой, широко расставив ноги, возвышалась Домино, точно первобытная Мать Океанов.

Наверное, потому, что юность ее прошла в Филадельфии, Домино так и не приобрела французскую привычку промакиваться краем юбки, так что она посидела немного на корточках, приспустив трусики и словно дожидаясь, чтобы ветер ее обсушил. Дабы отвлечься, Свиттерс попытался развернуть кресло, но бесполезно – попробуй заложи вираж на заднем колесе, если вокруг – песок! Наконец Домино встала – на краткое мгновение взгляду его открылось то, что в Южной Африке белые называют poes и moer, цветные именуют коек, а многие негры знают как indlela eya esizalweni (как говорится, попробуй произнеси!): культурологическая информация, скрытая в разнообразии названий, используемых этими соседями по стране по отношению к одному и тому же заурядному и в то же время неизменно загадочному органу, – это ж просто хлеб насущный для захватывающих диссертаций по социологии; хотя не для нашего друга Свиттерса, нет – тот был счастлив и рад просто заучить имена, на случай, если вдруг подвернется возможность обратиться к этой штуковине на ее собственном местном языке. В любом случае Домино снова стояла рядом с ним, повторяя условия ватиканского предложения.

– Они вернут нам сан, но на финансовую поддержку пусть мы даже не рассчитываем; что вполне о'кей – мы к бедности привыкли и отлично сами справляемся. Однако они еще требуют, чтобы мы не вмешивались в политику Церкви, держали рот на замке и воды не мутили.

– И с этим вы категорически не согласны?

– Mais non![258]Мы просто обязаны говорить. Это наш долг перед самой жизнью. Положить конец этому бурному, безответственному деторождению – все равно что найти лекарство от рака. У «самцов-производителей», как вы их называете, собственно, очень много общего с раком – это ж ходячие опухоли. Клетка становится злокачественной, когда неверно истолковывает или искажает информацию ДНК, – и тогда ее заботит лишь бездумное самовоспроизведение – по крайней мере я так читала, – и она слепо, эгоистично копирует себя снова и снова, даже если при этом душит здоровые, ни в чем не повинные клетки вокруг. И, разумеется, такая клетка в итоге гибнет сама, уничтожив свою же среду. Тогда все вымирает. Так самовлюбленные производители неверно толкуют слово Господа или культурологическое определение мужественности, и…

– Ага, аналогию я уловил, возлюбленная сестрица. – Более того, с аналогией этой Свиттерс вполне соглашался, хотя в ее устах это прозвучало как-то резковато. Уж не передался ли ей отчасти его собственный жизнеутверждающий цинизм? Гадал Свиттерс и о том, лелеяла ли она когда-либо мечту обзавестись собственными детьми – и если да, то насколько сильна была эта мечта?

То и дело взгляд улавливает в бездетной женщине определенного возраста всевозможные характеристики детей, которых она так и не родила. Ее тело осаждают призраки неживших душ. Недоношенные призраки. Полупризраки. Иксы без игреков. Игреки без иксов. Они подали заявление на ее чрево и получили отказ, но предназначались-то они ей и ни кому другому, так что и уходить они не желали. Точно крохотные суслики из эктоплазмы, они скорчились в ее слезных протоках. Они мерцали в ее вздохах. Частенько, к вящей ее досаде, они смягчали ее голос в ходе рыночной перебранки. Когда она проливала вино, это они, расшалившись, толкнули бокал. Они выкликали ее имя в ванной или когда на улице ей встречались настоящие дети. Призрачные младенцы сопровождали ее повсюду – и повсюду обрекали ее на одиночество, – но обижались на нее не больше, чем семя обижается на несъеденный плод. Точно ручные мошки, точно фосфоресцирующее свечение, точно ожерелье из вздохов, они последуют за нею в вечность.

Такое сопровождение приставлено отнюдь не ко всякой бездетной женщине – вероятно, только к тем, что, хотя бы отчасти, на некоем уровне, мечтали о мальчиках и девочках, которых, в силу какой бы то ни было причины, предпочли не зачинать. Но когда Свиттерс пристально вглядывался в Домино, как, например, сейчас, он видел – она насквозь пронизана другими жизнями. Интересно, знает ли она о своем призрачном выводке? Нет, спрашивать он не станет. А то, едва он затронет эту тему, бесенок, чего доброго, примется играться с кокосом, а в следующее мгновение он, глядишь, приступится к Домино с расспросами, а что она думает о нем как о потенциальном отце. Свиттерс любил детей, и дети любили его – больше, чем многие взрослые, к слову сказать, – но такие мужчины, как Свиттерс, в неволе не размножаются. О нет. Собирался он спросить совсем о другом, и уже не в первый раз, кстати, а именно: почему она и Красавица-под-Маской, медленно и неуклонно отдаляясь от древних патриархальных доктрин, тем не менее по-прежнему стремятся вернуться в лоно традиционной Церкви. До сих пор разъяснения ее были довольно невнятны, хотя Свиттерс подозревал про себя, что причины эти отчасти родственны чувствам, заставляющим его порой ностальгически вздыхать о ЦРУ.