Кардинал был человеком практичным.

– Я слыхал, в это время года в пустыне на диво красиво, – промолвил он. И подмигнул Сканлани. Подмигнул так выразительно, что даже бархатная шапочка на голове подпрыгнула.

* * *

Январь. Февраль. Март. Период монотонного ожидания. Альфред Хичкок на грейпфрутовой диете. Часы, которые тикать – тикают, а идти – не идут: когда ни глянешь – без пяти минут полночь. Бомба с отсыревшим взрывателем. Второй тапочек, что падает с ноги, и падает, и падает. Подледный лов в качестве олимпийского вида спорта. Напряженность столь постоянная, давление столь однородное, что бывали недели, когда, казалось бы, в пору соскучиться – да как соскучишься на грани отчаяния.

Именно угроза серьезной опасности удерживала Свиттерса в Сирии. Верно, сестры нуждались в его компьютере, но он вполне мог оставить нотик им и благополучно отбыть в Южную Америку с одним только сотовым телефоном. Да, компьютер-то они приняли бы с благодарностью, но вот с «Береттой Кугар 8040G», сделанной по индивидуальному правительственному заказу, никакого дела иметь не желали, сколько бы Свиттерс ни расхваливал на манер Тома Клэнси[255]его неземную легкость, его почти неощутимую отдачу, и боковую кнопку извлечения магазина, и всесторонние совершенства. («Не то чтобы я в таком уж восторге от всяких там пиф-паф, – уверял он Красавицу-под-Маской, – но мы, ангелы, просто не вправе допустить, чтобы все развлечения достались на долю ковбоям».) Так что Свиттерс остался в оазисе, почитая своим долгом защищать монастырь, пока ситуация так или иначе не разрешится. Да, им двигали чувство ответственности и преданность, но нельзя умолчать и о том, что владело им также тривиальнейшее любопытство.

Им же написаны несколько инструкций по использованию оружия с упором на вооружение американской армии.

Не то чтобы Свиттерс счел бы любопытство мотивом низменным или хотя бы заурядным. Au contraire. В ходе самого первого своего оперативного задания от ЦРУ он тайно сопровождал победивший в конкурсе школьный оркестр из Нью-Ричмонда, штат Висконсин, в поездке в Россию. В России не было ровным счетом ничего даже отдаленно похожего на разодетую в пух и прах, украшенную перьями группу из восьмидесяти музыкантов, что картинно промаршировала вслед за размахивающей жезлом мажореткой в короткой юбочке и белых сапожках от парка Горького до Красной площади, наяривая бравурную, «забойную» вариацию на тему «Иисус Христос – суперзвезда»; и Свиттерс, когда ему с трудом удавалось оторвать взгляд от мажоретки (всякая надежда забраться к ней в трусики была безжалостно подавляема при одном лишь взгляде на внушительную фалангу наседок из нью-ричмондской АРУ[256]), не мог не отметить, сколь многие русские просто-напросто поворачивались к этому зрелищу спиной и шли себе дальше по своим унылым делам. «Даже если вы столь воинствующе исполнены антиамериканских настроений, – думал Свиттерс, – ну неужто вам хотя бы не любопытно?» В последующие годы, оказываясь единственным чужаком, просто-таки первым представителем кавказской расы, в глухой африканской или азиатской деревушке, он то и дело замечал, что одни жители открыто глазеют на него во все глаза, усмехаясь ему радостно и словно бы подначивая, а другие смотрят мимо него или равнодушно отворачиваются. Со временем Свиттерс понял, что существуют две разновидности людей: те, кому любопытен мир, и те, чьи ограниченные помыслы обращены главным образом к тому, что касается их личного благополучия, – и не дальше. И пришел к выводу, что Любопытство, пожалуй, стоило бы добавить к списку характеристик – к Юмору, Воображению, Эротизму, Духовности, Мятежному Духу и Эстетике, – что, если верить его бабушке, отделяют людей полноценных от недоразвитых. Разумеется, четвероногое зверье любопытству тоже не чуждо, что охотно подтвердят многие погубленные кошки, да и Маэстрины узколобые «недостающие звенья» порой тоже способны заинтересоваться пустяками вроде личной жизни кинозвезд и знати; но подобные вспышки энтузиазма слабы и жаяки в сравнении с пытливым изумлением чутких к чуду, с одержимыми исканиями ученых и художников или даже с едва ли не протестующими рассуждениями тех, кому не терпится узнать, что произойдет в следующий миг.

Можно сказать, что в этом смысле и Ватиканом отчасти двигало любопытство. Папа, естественно, любопытствовал узнать, что за предсказание такое заставило его предшественника проливать слезы точно ледяная скульптура в аэродинамической трубе. Доктор Гонкальвес любопытствовал с чисто теоретической точки зрения. И даже вкрадчиво-надменный Сканлани наверняка испытывал что-то вроде любопытства. Безусловно, Церковь стремилась завладеть фатимским пророчеством, опасаясь, что документ, чего доброго, подтолкнет возрожденный культ Девы Марии в сторону феминизма, и еще потому, что Богородица предсказала некое духовное возрождение, в котором христианский истэблишмент, что немыслимо, сыграет отнюдь не ключевую роль. При том, что Церковь воспринимала пророчество не иначе как со страхом и неприятием, Церковь изнывала от любопытства. Домино, с помощью Свиттерса, любопытство это распалила – и «обломала». И теперь они и община в целом ждали последствий.

Январь. Февраль. Мартовские иды. Накрытая крышкой неба ночная равнина. Нагруженный звездами свод. Бедняга-луна – нет ей озера, чтобы прихорошиться. Ветер – а вокруг ни листика, пошуршать нечем. Козодой – а вокруг ни провода, опуститься некуда. Пара – и за угол ей не завернуть, ведь углов-то и нет. Песок шуршит под ее сандалиями и его колесами – словно попкорн жуют.

Она присела помочиться; он наблюдал. Она вела себя будто так и надо. Он насвистывал мотивчик из какого-то мюзикла. Притом, что эти двое даже не прикасались друг к другу, ощущалась в них лучистая, невыносимая для посторонних близость давних, «ненапряжных» любовников. Если она пописает достаточно, луне, пожалуй, таки будет куда поглядеться.

Теперь, когда интимные встречи в башенной комнате прекратились, Домино со Свиттерсом частенько выходили ночами прогуляться. Точнее, она – прогуляться, он – прокатиться. (Шагать на ходулях в сопровождении пешей спутницы – это ж с ума сойдешь друг под друга подлаживаться!) Прогуливаться-прокатываться Свиттерс обычно предпочитал за пределами оазиса, в пустыне, – отчасти потому, что там можно было беседовать свободнее, а отчасти потому, что он проверял внешнюю границу на предмет вторжения незваных гостей. К марту Ватикан, по всей видимости, отказался от попыток вынудить Сирию депортировать пахомианок: благодаря Солю Глиссанту они обладали законным правом на свою землю. Над оазисом больше не летали военные вертолеты, и последний налет полиции – где-то в начале февраля – опять ни к чему не привел; «фараонам» в третий раз не удалось отыскать на территории чужака-американца мужеского пола. («Обнаружены одна хорошенькая монахиня, – докладывал дежурный офицер, – и девять страхолюдных, включая старуху аббатису, которая то и дело трет нос, и дородную, дюжую немую девицу, прикованную к постели».) И все же бдительность еще никому не повредила. Свиттерс хорошо запомнил исламских активистов из ближней деревни; если бы, например, тайные агенты Рима подговорили их шпионить за монастырем или даже напасть на общину, он бы ну ни капельки не удивился.