Вот прошли все.

Если б они побежали, а не пошли — может быть и успели бы (хотя вряд ли), но где это видано, чтобы на пулемет бежали? Они шли только потому, что были заворожены своим командиром, заворожены его неторопливостью и каким-то особенным ритмом каждого его движения. И если б он догадался идти впереди всех (ведь ему было все равно), как мальчик с дудочкой, который заворожил и вывел из Гамельна полчища крыс, — возможно, на этот раз они добрались бы до дота. Но майору Ортнеру было все равно, где находиться, все равно потому, что открывшаяся ему феноменальная способность чувствовать и видеть недоступное остальным, лишила его, вытеснила из него такую привычную, такую естественную для него способность думать. Потом, возвратившись в привычное состояние, он поймет свою ошибку. Поймет сразу. Потому что снова начнет думать. Но шанс будет невозвратно утрачен.

Русские пулеметы перенесли огонь на солдат. Стреляли экономно. Не веером, а прицельно, каждый раз выцеливая конкретного солдата. Легкое касание спуска, два-три выстрела, редко — четыре-пять, белые жуки кусают то, что из человека стало телом, двух-трехсекундная пауза, опять приклад плотно прижат к плечу — и очередные жуки вылетают из гнезда, провожаемые вспышками дульного пламени.

Если на тебя положили глаз…

Смертоносная лотерея атаки.

Об этом забываешь (парадоксальная защитная реакция сознания), когда тебя заворожили, но теперь между солдатами и пулеметчиками не было никого. Солдаты еще продолжали идти, но магнетизм исчез, и оттаявшая мысль напомнила: если останешься на ногах — тебя наверняка убьют, а если ляжешь, где стоишь, просто ляжешь, то останешься живым. И сейчас, и потом…

Цепи залегли.

И теперь все знали, что никто больше не продвинется и на метр. На сегодня все кончилось. Остыло. Остыло сперва в душе, затем в сознании каждого из них, а затем это оцепенение всплыло и остановило время. Не замедлило — именно остановило. И потому остановилось солнце, остановился свет (все тени куда-то исчезли), остановились запахи и звуки. Даже смерть остановилась, и все ждали: она-то как решит? А она, вдруг оказавшись не у дел, должно быть, пожала плечами (ей-то все равно — косить или ждать; она ведь как повитуха — приходит лишь когда позовут принять роды души, покидающей тело) и ушла с холма.

Но мы чуть забежали вперед. Рассказали о солдатах — а что же майор Ортнер? Мы оставили его в тот момент, когда он опять оказался позади всех. И пошел следом. Но за те несколько мгновений, пока он пропускал мимо себя последнего солдата, а затем опять поворачивался лицом к доту, — с ним случился казус. Иначе и не знаю — как назвать.

Попробую объяснить на противопоставлении.

Если застреленный им обер-лейтенант осознанно мимикрировал, чтобы стать незаметным для снайпера и пулеметчиков, то майор Ортнер вовсе не думал об этом. Он знал, что его видят все, он чувствовал взгляды русских, он чувствовал и видел все, каждую мелочь! — но Некто дергал за веревочки — и он то шел вперед, то останавливался, то дирижировал батальоном. Он просто был. Присутствовал. Страха не было. Как под гипнозом. Был бы страх — майор Ортнер думал бы, как уберечься… Но, оказывается, в нем жил еще кто-то, ему неведомый (либо это его душа повернулась к свету доселе неведомой ему стороной). Короче говоря, в этот момент, в последней попытке его батальона добраться до дота, он вдруг поймал себя на том, что, оказывается, не просто идет следом за своими солдатами, — оказывается, он идет так, чтобы в каждый момент между ним и стреляющим пулеметом была чья-нибудь спина. Чтобы его защищало от пулемета тело этого солдата. Это было непросто. Ведь пулеметчики то и дело меняли дислокацию, били из разных точек, и, похоже, задались целью поражать в первую очередь именно тех солдат, за спинами которых прятался майор Ортнер…

Это открытие потрясло его.

Ведь он не трус! С той минуты, когда он крикнул в лицо обер-лейтенанту «ты забыл обо мне!» (это был не его осознанный выбор — это был выбор его души, которой была нужна эта атака, чтобы показать уму: не сомневайся, у тебя есть опора) и до этого мгновения он не дрогнул ни разу. Ни разу! Смерть так смерть. Мало того: он ведь не случайно, идя навстречу неминуемой смерти, вспомнил об отце. Не случайно пожалел, что отец сейчас не видит его. Кстати: ведь еще он вспомнил и о предках, которые, если так складывалось, с достоинством поднимались на эшафот. Никогда он о них не думал, а тут вот с гордостью вспомнил. И вдруг такое…

Майор Ортнер невольно выпрямился. Оказывается (опять «оказывается»! — но что поделаешь: эти прискорбные открытия он делал не сразу, они возникали чередой, одно за другим), он не только прятался за спины, но и шел пригнувшись…

Итак — он выпрямился. Смог. Теперь — приказал он себе — не гляди на пулеметы…

Увы! — проклятое зрение устроено так, что чем больше стараешься что-то не видеть, тем оно настойчивей цепляет глаз. Инстинкт самосохранения требовал информации, чтобы спасти своего хозяина — тело. Не в силах изменить прицел глаз, инстинкт воспользовался периферическим зрением, засекал им очередные вспышки дульного пламени, — и прятал свое тело за чужим. Когда пулеметчики убирали и эту преграду — инстинкт тут же находил следующее укрытие. Майор Ортнер попытался справиться с телом — ничего не вышло. Инстинкт был сильней его воли. Я перестал быть человеком, понял майор Ортнер, от меня осталось только жалкое, никчемное существо…

Он видел себя как бы со стороны (должно быть — глазами души), его переполняли отчаяние и стыд — но он ничего не мог с собой поделать.

Он перестал бороться. Перестал думать, как его действия воспримут оставшиеся в траншее, если поймут, что происходит, — на это уже не было сил. Он смотрел, откуда тянутся трассеры — и делал шаг в ту или иную сторону; или просто пригибался, если этого было достаточно, чтобы трассеры не видеть. И в то же время он шел вперед. Прятался — но шел; автоматически; шел только потому, что в ту сторону — вверх — шли другие; шел — уже не замечая ничего вокруг, кроме вспышек дульного пламени, трассеров и очередной спины…

И вдруг перед ним никого не оказалось.

Он даже испугаться не успел, потому что раньше пришло очередное осознание: пулеметы не стреляют…

Тишина.

Ведь это же что-то означает…

Угрозы немедленной гибели не было — и потому инстинкт притих, ведь у него реактивная сущность. Майор Ортнер опять был предоставлен самому себе; так сказать — свобода воли…

Он осмотрелся.

Слева и справа, и даже впереди несколько человек — лежали его солдаты. И если глянуть дальше — влево и вправо, до поворотов склона холма — лежали его солдаты, мертвые и живые. Слава Богу, живых было вроде бы больше. И все они глядели на него. Но не так, как глядели на него из траншеи, когда он стоял на бруствере, и не так, как глядели, когда умирал последний взрыв, а он развел руки в стороны, чтобы сделать приглашающий жест: «встали и пошли…» Они глядели иначе. Майор Ортнер не мог сформулировать, что говорили ему их глаза (ум еще не оправился от удушающих объятий инстинкта), но чувство ему подсказывало, что солдаты уже отделились от него, они уже не с ним, и что бы он ни предпринял — не пойдут за ним.