– Россию надо успокоить, как невесту перед брачной ночью, – объяснял коллегам Сиповский. – Возможно, России даже понравится.

Представление о невестах и брачных ночах Сиповский имел смутное. Он полагал, что чем более будет у России брачных ночей, тем жизнь страны будет богаче. В недолгих связях с курсантами авиационного училища Сиповский руководствовался принципом разнообразия, каковое есть залог удовольствия – и разумно считал, что в политике дело обстоит так же: плюрализм!

Того же мнения придерживались и многочисленные женихи России – никто не претендовал на длительные отношения, а на страстные претендовали все. Растерянной даме объясняли, что долгий брак даже и ни к чему: в подлунном мире это вышло из моды. Долго – это очень скучно, и потом – надо дать возможность всем желающим попользоваться.

Редколлегия стала своего рода коалиционным правительством, сочетающим мнения. В редколлегию вошли: Сиповский и Аладьев – либералы, национал-патриот Феликс Гачев, новеллист и просветитель Тамара Ефимовна Придворова, историк Халфин – позитивист и западник, и общественный деятель Митя Бимбом, который аккумулировал противоречия.

Первое заседание редколлегии выработало основное направление издания.

Сиповский предложил устроить brainstorm, дабы обозначить концепцию издания.

Взгляды обратились на Халфина. Историк Халфин безусловно имел концепцию («Россия есть испорченная Европа»), и концепцию изложить мог. Впрочем, перед началом brainstorm публицист Бимбом попросил историка воздержаться от обобщений:

– Время такое, что хотелось бы мягко. Наш стиль – короткая реплика, точная ремарка.

Талант произносить уместные реплики ценился обществом выше, нежели научные труды. В течение последнего века российская интеллигенция читать и писать разучилась, и среди творческой интеллигенции было постулировано: произведения отныне – это не главное. Главное – адекватный образ мысли, а со взаимной толерантностью у творческой публики все обстояло прекрасно. В искусстве, как и в политике, важно не обидеть соседа. Все, что превышает размерами общеевропейский стандарт (мысль, огурец, картина, событие), должно быть удалено из социума. Исключения делали для размеров жилплощади богачей, но огромные особняки стояли за чертой города.

Книги делались короче, а потом вовсе исчезли. Книги заменили яркими высказываниями колумнистов – при каждой газете была горстка свободолюбивых людей со взглядами. Общество решило, что разумнее иметь тысячу колумнистов (каждый – адекватная личность) и бомбардировать население равномерным дождем реплик, нежели писать многотомные труды, которые никто никогда не прочтет. Литераторы участвовали в ток-шоу, художники устраивали перформансы, философы писали в модные журналы, историки вели кулинарные передачи – общая задача: не дать почувствовать соседу, что ты знаешь на гран больше него. Каждый говорил соседу: я ровно такой же поэт, какой ты художник, а он философ – так будем же взаимно вежливы. Следовало обменяться взаимными гарантиями неподлинности, и новые интеллектуалы не замедлили это сделать. Производить стало не вполне приличным – можно разрушить весь баланс культурного строительства. Сочинитель Сиповский ничего не сочинял не по причине бездарности, но из вежливости; очаровательный Митя Бимбом ничего не писал вообще, но высказывался адекватно, его называли публицистом; писательница Придворова была признанным мастером ремарки – разве миру нужно большее?

Собственно говоря, кандидатура Халфина рассматривалась придирчиво – хотели отклонить: написать трехтомник о России бестактно; однако решили рискнуть.

Это была стратегия взаимных кредитов – таких же, какие существовали в финансовом мире. Новый средний класс не-производителей (в отличие от среднего класса производителей восемнадцатого века) возник как гомункулус, образованный кредитной политикой финансового капитализма. Обыватели стали владельцами акций, оказались соучастниками финансового капитализма наряду с Рокфеллером, приобрели в кредит дома, машины и кофемолки. И акционеры пожелали иметь такую культуру, которая не напоминала бы им о том, что некогда сапожники тачали сапоги, а художники рисовали картины. По тем самым законам, по каким образовали имущественный средний класс, образовали средний класс новых интеллектуалов.

Выданные акции интеллектуальных достижений без реального покрытия – есть высшая точка либеральных достижений мира. Так новый средний класс Запада получил приемлемые духовные стандарты.

Все крупное пугало: религия, категориальная философия, образное искусство – это казалось фанатизмом. Попробуй начни отстаивать иконопись – так и до концлагеря недалеко. Новый средний класс не-производителей нуждался в необременительных убеждениях, а если и был к кому строг, то лишь к тем, кто выражался определенно и что-нибудь делал.

Каждый представитель интеллигенции среднего класса принимал необременительные взгляды соседа, а сосед с уважением относился к его необременительным взглядам. Так в обществе возник феномен «адекватной личности» – явления, полярного личности ренессансной. «Persona adequate» выражала себя умеренно, не нарушая общей гармонии равномерного потребления. Немного свободолюбия, щепоть убеждений, чуть-чуть знаний, темперамент добавить по вкусу.

То была подлинная алхимия культуры: ошибиться в пропорциях ингридиентов нельзя. Реторта булькала: пустослов неизбежно делался колумнистом, а рэкетир – депутатом; затем колумнист превращался в литератора, а депутат – в министра; далее литератор становился властителем дум, а министр – премьером страны. Важно соблюдение равномерной адекватности. Каждый получит свои пятнадцать минут славы, лишь бы полновесный час славы не достался никому.

Постепенно общество открыло формулу свободного мира: требуется взаимная вежливость посредственностей – я не отношусь к другому так же, как хотел бы, чтобы другой не относился ко мне.

Исчерпывающей концепцией стала мудрая концепция премьер-министра страны: «Свобода лучше, чем несвобода» – и сверх того слышать никто не хотел. Апофатическое мышление современной интеллигенции, воспитанное Поппером, нашло наконец адекватное определение свободы – что там Гегель! «Лучше, чем несвобода» – этим сказано все. Открытое общество лучше, чем закрытое! Гитлер лучше, чем Сталин! Демократия лучше, чем Гитлер! Три рубля лучше, чем два! К чему иные определения блага? Никто не ждал от Дмитрия Медведева строительства сиротских домов, обеспечения жизни пенсионеров и государственной программы ухода за больными – это было бы избыточно. Когда премьер провозгласил, что к 2013 году каждому ветерану Великой Отечественной войны дадут по квартире, общество даже вздрогнуло от напора премьерской мысли. Это что ж получается? Значит, те из ветеранов, кто доживет до этого дня (самому молодому могло бы быть 90 лет), безвозмездно получат жилье от государства? Не слишком ли?

Историк Халфин, почувствовав, что на него смотрят, сморщился, растерял слова, хотел было начать свое любимое повествование про Россию и Запад, но вспомнил, что концепции не приветствуются. Смутился и передал слово Мите Бимбому.

Бимбом был розов, улыбчив, мягок, мил, глуп и любил звук своего голоса. Всякий раз, открывая рот для произнесения слов, Митя не знал наверняка, что именно он скажет, но был уверен, что из разных слов составится нечто, заслуживающее внимания. Митя Бимбом высказался в том смысле, что история движется циклично. В тридцатые годы прошлого века были репрессии. В семидесятые годы появились диссиденты. Вот и сейчас: репрессии и диссиденты. Все уже было, если вдуматься. А потом произошли перемены. Так всегда и бывает: сперва репрессии, потом перемены. А потом опять – другие репрессии и другие перемены. Какие именно перемены, мы не знаем, но перемены будут.