— Как? Моултон познакомил меня с ней и Оливером.

— Почему тогда она не обратилась к своему другу Моултону? При чем тут ты? Ты заигрывал с ней!

— Нет, ничего подобного. Просто она меня выбрала, решила, что я способен на участие. Она видела нас с тобой вместе и, наверно, сочла, что я лучше других способен понять женщину, оказавшуюся в трудной ситуации.

— С какой же легкостью ты лжешь! Она выбрала тебя по обличью дамского угодника. Поняла, что отказа не будет и она сможет вертеть тобой как хочет!

— О нет, нет, ты ошибаешься! — сказал я. — Просто она попала в переплет и я ее пожалел. — При этом я, конечно, помнил наш разговор в апельсиновой роще и чувство, меня тогда охватившее, порыв, который я не в силах был загасить. По всей вероятности, Тея догадывалась об этом, что мне казалось удивительным. Еще в Чикаго она предсказала, что я убегу от нее за любой юбкой, которая меня поманит. Правда, тогда она была менее сурова в своих оценках и не судила меня так безжалостно. В Чикаго меня восхищала возможность быть с ней откровенным, не иметь секретов, теперь же качнуло в другую сторону — отсутствие секретов показалось губительным. -

— Честное слово, я лишь хотел ей помочь, — сказал я.

— О чем ты говоришь! — вскричала она. — Помочь он хотел! Ее мужа полиция сцапала, едва вы отъехали!

— Что? Оливера арестовали? — Я был потрясен. — Возможно, я поторопился. Но я боялся, что он потащит ее за собой. Ведь у него был пистолет, и он ударил Луфу и стал слишком агрессивным. Я думал, что он может ее заставить…

— Этот жалкий пьяный кретин, этот недоносок может ее заставить? Ее, такую? Может, он и раньше ее заставлял? И в постели его она очутилась под дулом пистолета? Да она же просто шлюха! Однако тебя раскусила мигом — сообразила, что ты наверняка оправдаешь ее ожидания, будешь паинькой и станешь плясать под ее дудку и играть в ее игру. Как делаешь всегда и со всеми.

— Я вовсе не всегда играю в твою игру! Это-то тебя и бесит! Не спорю — видимо, что-то она во мне поняла, если не приказала мне, а попросила. Наверно, увидела, как обрыдло мне жить по чужой указке.

Страдание на ее лице проступило заметнее — казалось, ее вновь мучит приступ тошноты. Она закусила губу, потом сказала:

— Это не было игрой, если ты так все воспринимаешь. Нет, я не играла, я была искренна. Насколько могла и умела. А ты считал это игрой. Наверно, так. Наверно, к другому ты не привык.

— Мы говорим о разных вещах. Я имею в виду не нашу любовь, а совсем иное — твои причуды.

— Мои причуды, — сдавленно произнесла она и прижала руки к груди.

— А как иначе все это можно назвать — орла, змей, охоту все дни напролет?

Мои слова она восприняла болезненно — еще один удар под дых.

— Так, значит, ты просто проявлял снисхождение? В том, что касалось орла, например? Тебе все это было не нужно, казалось лишним? И ты все время считал это моими причудами?

Я понял, как ужасно обидел ее, и постарался по возможности смягчить выражения.

— Ну разве тебе самой такие занятия не казались странными?

От моих слов у нее словно перехватило горло, она онемела, и по сравнению с этой немотой прежние ее слезы выглядели ничтожными. Наконец она выговорила:

— Мне тоже многое кажется странным, гораздо более странным, чем то, что удивляет тебя. Но любить тебя мне странным не казалось. А вот теперь ты тоже стал казаться мне странным, как и многое другое. Может, я чудачка, не похожая на прочих, но могу жить только так, таким странным образом. Не придерживаться установленных правил, не лгать и не фальшивить. А теперь получается… — Я молчал, чувствуя ее правоту. — …что ты снисходил до меня, прощал мои слабости. — Видеть ее страдания было невыносимо: она запиналась — столько слов скопилось у нее, что, казалось, ей трудно выбрать нужное. — Я не просила тебя об этом, никогда не просила! Почему ты не говорил мне о своих чувствах? Мог бы сказать. Я не хотела казаться тебе странной, с причудами!

— Ты и не казалась. Ты сама — не казалась!

— Наверно, каждому такого и не скажешь. Но со мной-то ты мог вести себя иначе, чем с другими! Есть у тебя такой человек? Да, наверно, любовь принимает иногда странные формы. И ты думаешь, что странность эта тебя извиняет. Но, похоже, любовь всегда будет казаться странной, чуждой тебе, в каких бы формах ни являлась. Видимо, она тебе просто не нужна. В таком случае я совершила ошибку, подумав, будто нужна. Ведь не нужна, да?

— Зачем ты это делаешь? Хочешь совсем меня уничтожить? Втаптываешь в грязь, потому что ревнуешь и обижена?

— Да, ревную. Мне очень скверно. Я разочарована. Иначе так бы себя не вела. Я понимаю, что слушать это тебе невыносимо, но я не просто ревную — я разочаровалась в тебе. В Чикаго, когда я пришла, а ты был с девушкой, я даже не спросила, любишь ли ты ее. Я поняла, что это не так уж важно. Но даже если бы и было важно, все равно, думала я, стоит попытаться. Мне было очень одиноко, мир казался полным вещей, но пустым — люди в нем отсутствовали. Я знаю, — произнесла она с покорностью, вызвавшей у меня еще большее замешательство, — что, наверно, не совсем нормальная. Да, должно быть, это так, признаю. — Сказано это было тихо, хрипло. — Но я думала, что, сумев открыть для себя одного человека, открою и других. Что люди перестанут меня тяготить, утомлять, исчезнет мой страх перед ними. Потому что люди не виноваты — во всяком случае, не очень. Не они все это устроили. И я поверила, что именно ты все для меня переменишь. И это было возможно. Я так радовалась, что нашла тебя. Считала, ты и сам понимаешь, что для меня значишь, и счастлив этим, думала, ты не такой, как все. И потому я сейчас не просто ревную. Я не хотела, чтобы ты вернулся, и мне жаль, что ты это сделал. Ты оказался таким же, как прочие. Не надолго же тебя хватило. Я не желаю больше тебя видеть!

Она наклонила голову заплакала. Шляпа, упав, повисла на резинке. Я не мог вздохнуть, грудь теснило. Наверно, то же чувствует несчастная белка, застрявшая в дымоходе и там задыхающаяся. Я шагнул к ней. Она выпрямилась, взглянула на меня и крикнула:

— Не надо! Не хочу! Не смей! Ты, наверно, думаешь, будто все это пустяки и все можно простить, но я так не считаю!

Обойдя меня, она прошла к двери и там остановилась.

— Я еду в Чильпансинго. — Больше она не плакала.

— Я поеду с тобой.

— Нет, не поедешь. Игра окончена. Я еду одна.

— А что, по-твоему, делать мне?

— Зачем ты меня спрашиваешь? Ты уж сам как-нибудь реши.

— Понятно, — сказал я.

Оставшись один, я стал собирать вещи. Невыплаканные слезы жгли и душили, а когда я увидел ее, спускавшуюся на zycalo с ружьем и в сопровождении Хасинто, тащившего багаж, меня затопили волны жалости и раскаяния. Она торопилась уехать. Мне хотелось крикнуть «Не надо!», взмолиться, как она молила меня накануне, объяснить, как она ошибается. Но наверно, ошибкой это казалось только мне, потому что она меня бросала. От ощущения покинутости меня знобило, хотелось ее позвать, вернуть. Не должна, не может она меня оставить! Я кинулся через дом к задней двери и ограде.