Индейцы за плату каждому по песо помогли мне завести мотор, и мы добрались до Куэрнаваки, где я нанял ей такси до Мехико, отдав все оставшиеся доллары. Она сказала, что вернет мне деньги через «Уэллс-Фарго». О другом долге, размер которого определить было бы трудно, мы не говорили. Посулам ее я не верил, но деньги являлись единственной темой, пригодной для обсуждения. Конечно, чувствовала она не одну только признательность, но выразить могла лишь ее и потому рассыпалась в благодарностях, оставляя прочее за скобками. Впрочем, она все-таки сказала:

— Как-нибудь приедете повидаться со мной?

— Конечно, приеду.

Такси мы ждали на солнцепеке возле рынка, рядом росли цветы, и тротуар был скользким от опавших и раздавленных ногами лепестков. Напротив находились мясные лавки с требухой и висящими на крюках тушами, и мухи вились роями с жужжанием, громким, как первые стучащие по крыше капли дождя. Под разделочным столом примостился голоштанный ребенок. Он какал медленно, обстоятельно, и кал его был весьма необычного цвета.

Мы медленно прошли под стеклянной крышей галереи вдоль железных павильонов, где торговали всем, чем придется — скобяным товаром и перцем, говядиной и бананами, свининой, корзинами и орхидеями, — и яростно звенели насекомые, мясные и навозные мухи, мелькали их хитиновые тельца, сплетаясь в счастливом соитии, в воздухе стоял электрический гул — как будто вращалось, золотясь на солнце, гигантское колесо, бобина ткацкого станка, вбирающая в себя солнечные нити.

Наконец явился шофер. Стелла заставила меня еще раз записать имя и адрес ее импресарио, всегда знавшего, как ее разыскать. Она коснулась поцелуем моей щеки, и прикосновение ее губ пронзило меня странным чувством — подозрением, уж не ошибку ли я готов вот-вот совершить. Такси медленно двигалось сквозь толпу по рыночной площади, я шел рядом. Через окно мы пожали друг другу руки, и она сказала:

— Спасибо. Ты вел себя как настоящий друг.

— Счастливо, Стелла, — ответил я, — и удачи тебе… Большей, чем раньше.

— На твоем месте я бы не позволила ей слишком плохо обо мне думать, — сказала она.

Я не собирался позволять ей плохо думать о Стелле. Таково было мое намерение, когда я шел на встречу с Теей, готовясь ей солгать. Ничего вопиющего в такой лжи я не видел. Я возвращался к ней, собираясь с новой силой хранить ей верность. Намерение, которое, как я считал, оправдывало ложь и делало ее несущественной. Я не ожидал того, что испытал, встретив ее в саду у живой изгороди, успевшей расцветиться алыми восковыми ягодами. На Tee была ее дырчатая шляпа — она уезжала в Чильпансинго. Я тоже был готов туда ехать, если бы она мне разрешила. Ведь мне очень хотелось ее вернуть. Но я тут же отменил свое решение, подумав, что ехать не стоит. Уж слишком часто меня вовлекали во всякого рода странные предприятия — взять хотя бы эту историю с орлом. Хватит, пора остановиться. Нечего делать вид, будто готов сносить любые ее причуды и не удивляться им, словно удивить меня уже невозможно. Но я слишком торопился строить планы.

— Ах, так ты, оказывается, вернулся, — резко бросила она, увидев меня. — А я уже не ждала. Думала, тебя и след простыл. Наверное, так было бы лучше.

— Понятно, — сказал я. — Но к чему столько слов? Давай говорить по существу.

Тогда она заговорила по-другому, и я пожалел, что вызвал ее на это. С дрожью в голосе, словно сдерживая рыдания, она произнесла:

— Мы дошли до точки! До точки! Все кончено, Оги. Мы сделали ошибку! Я сделала ошибку!

— Ну, не торопись так! Подожди, опомнись! Давай по порядку. Если ты так разволновалась из-за Стеллы, то я…

— Всего лишь провел с ней ночь!

— Так вышло. Я поехал не той дорогой. Это единственная причина.

— О, ради Бога, прекрати, не надо! Каждое твое слово как острый нож! — воскликнула она, и вид у нее был действительно несчастный.

— Но это правда! — настаивал я. — А ты что подумала? Для ревности нет причин. Просто машина застряла в горах.

— Я утром насилу поднялась. А сейчас просто падаю! Не надо ничего говорить! Меня тошнит от твоего вранья!

— Что ж, — потупился я, разглядывая свежевымытые зеленые, как бархат, плиты под ногами, казавшиеся прохладными даже на ярком солнце, — если тебе хочется так думать и мучить себя подобными мыслями, то ничем не могу помочь.

— Хотела бы я мучиться попусту, — сказала она.

Почему-то эта фраза меня разозлила.

— Но так оно и есть, — отрезал я. — А если бы все было, как ты считаешь, неужели бы я скрыл это от тебя после всего, что ты мне о себе рассказывала — о морском кадете и всех других за время твоего брака? Так что ты вполне можешь дать мне фору.

Мы стояли друг против друга, красные, разгоряченные.

— Не думала я, что настанет время, когда ты попрекнешь меня этим, а я пожалею о своей откровенности. — Голос ее прервался, и на меня повеяло стужей, как от наледи на морском берегу после первых морозов. — И что мы с тобой станем считаться обидами — тоже не думала.

Выглядела она скверно: черные глаза нехорошо блестят, лицо совершенно белое, ноздри раздуваются, будто учуяли дурной запах и ее сейчас стошнит, как она и говорила. И животные, эти их клетки и миски, и кожаные кресла, и змеи, шуршащие в соломе, — все, что раньше, казалось, имело некий смысл, обесценилось и стало грубым и глупым, нагромождением вещей, лишним, ненужным ей в ее горе. А сама Тея устало поникла, сгорбилась, на шее проступили жилы. И при этом, мучимая жестокой ревностью, она жаждала причинить мне боль, заставить меня страдать.

Неизвестно почему, я считал ее настроение преходящим, но в то же время боялся. Я сказал:

— Ты даже мысли не допускаешь, что между нами ничего не было! Ведь так? Не допускаешь? И из-за того, что мы провели ночь вместе, тебе видятся страшные картины.

— Что ж, допустим, это неразумно, но разве между вами ничего не было? Ты можешь поклясться?

Я уже собрался сделать это, потому что поклясться было необходимо, хотя я и страдал от надобности лгать и притворяться, даже не успев смыть с себя запах Стеллы, но Тея меня остановила:

— Нет. Не надо. Ты лишь повторишь то, что уже говорил. Я знаю. Мне не нужно ничего воображать, я уже все себе вообразила. И не ожидай от меня сверхчеловеческой выдержки. На такое я не претендую. Это было очень больно, гораздо больнее, чем я могу выдержать.

Тея больше не плакала, но мрачное безмолвие, в котором она пребывала, отражалось в ее взгляде.

И это смягчило меня, растопив мою суровость, как внезапно вспыхнувшее пламя.

— Оставим это, Тея. — Я шагнул к ней, но она отстранилась.

— Зачем ты вернулся?

— Послушай…

— Я серьезно. Ты можешь нежничать со мной, а через десять минут быть с ней, и через пятнадцать — еще с какой - нибудь шлюхой. Тебе это раз плюнуть. Но как вы сошлись — вот что мне интересно!