Тобольск и приближение к Самотлору и были указаны мне Марьиным.

– А нельзя ли меня для начала, – сказал я, – определить в какое-нибудь тихонькое место? Чтоб оно не гремело на всю страну?

Слова мои явно удивили Горяинова.

– Себя надо проверить. Чтобы не опозориться, – принялся разъяснять я. – Если дело у меня пойдет, хотя бы и плотницкое, тогда можно и на Самотлор… И еще… Опять же для начала. Мне нужно оборвать со всем московским. Кроме моих стариков, конечно… Чтоб даже Марьин на первых порах не знал, где я. И главное, чтоб об этом не знали мои приятели. И в особенности – подруги.

В глазах Горяинова тотчас появился очевидный интерес.

– Да, да! – поспешил я подбросить в костер сухие поленца. – Во всей этой моей истории существенными были именно лирические обстоятельства. Как мне ни стыдно в этом признаться!..

– Да чего уж тут стыдиться-то! Василий, я тебя прекрасно понимаю!

Горяинов будто бы обрадовался моему признанию, холод, возникший в нем после моих резонерств и пафоса, возможно, исчез, во всяком случае ссылка на лирические обстоятельства вряд ли могла быть признана им враньем или прикрытием истинных причин моего путешествия в Тюмень.

Мы выпили, и я продолжал лакомиться жестким, с горчинкой мясом рябчика, искусно, надо признать, приготовленного. О чем я в порыве удовольствия и сообщил Горяинову.

– Так. Куда же тебя определить? – раздумывал Горяинов. Он подошел к карте, прикнопленной к обоям. – Где же у нас место-то тихонькое?.. Менделеево?.. Но рядом – Тобольск… Салым?.. Это уже близко к Сургуту… Скучная местность… Или вот – Турпас? На полдороге между Тобольском и Демьяновкой…

– А-а-а! Давай Турпас! – махнул я рукой.

– Турпас… Турпас… Деревенька невдалеке от Иртыша… Фронт работ там у нас малый… Не станция, а скорее разъезд… Особого развития не ожидается… Но там как раз плотники и нужны!.. Дома четырехквартирные ставят, доделки всякие. У нас ведь отрапортуют, а потом двадцать лет будут доделывать… Сам знаешь… Но столовая там замечательная. Ну, Турпас так Турпас…

Похоже, Горяинова уже устраивало мое намерение поселиться в месте тихоньком, откуда и разглядеть суть стройки было бы затруднительно. Подозрения (или хотя бы недоумения) по поводу моего загадочного появления в их краях у Горяинова несомненно оставались.

Утром Горяинов представил меня Вадиму Константинову, начальнику штаба ударной комсомольской стройки. По дороге к управлению при свете дня я углядел две живописные церкви, белые с зеленым (цвет – куполов), явно семнадцатого века.

– Сибирское барокко! – воскликнул я.

– Что? – удивился Горяинов.

– Сибирское барокко! – подтвердил я. – С элементами барокко украинского… В Тобольске этот стиль особенно проявлен… Но и эти замечательные…

Похоже, мои восторги по поводу, как выяснил позже, Знаменского собора и Сретенской церкви вызвали новые недоумения Горяинова… Вадим Константинов был дылда, на полголовы выше меня, светлым лицом своим он чрезвычайно соответствовал образу молодежного лидера, и можно было предположить, что Вадим сделает хорошую карьеру. Разговор он вел со мной любезно-добропочтительный, но словно бы и нервничал, и я подумал, что подозрений и недоумений я вызываю у него куда более, нежели у Юрия Аверьяновича Горяинова. И развеять их я никак не мог. Беседовали мы с ним часа полтора. Из некоторых вопросов Константинова я вывел предположение, что Вадим прикидывает, как бы использовать меня в своем ведомстве, в организаторы ли какие произвести или еще в кого… Но видимо, было уже обговорено – отправить меня именно в тихонькое место, вглядеться в меня, распознать, в чем моя блажь либо хитрость, а уж потом посмотрят…

– Ну что ж, Василий, удач тебе в Турпасе! – благословение свое Константинов подкрепил улыбкой и рукопожатием штангиста. А я, утепленный на складе тулупом, рукавицами и валенками, рабочим поездом отправился в Турпас.

Далее в моем повествовании время уплотняется. События же в нем пойдут скачками. То есть упомянуты будут лишь те события, какие можно посчитать продолжением уже рассказанной мной истории. То, что происходило собственно со мной и оказалось важным для меня, то есть моим личным, постараюсь передать покороче.

Итак, я прибыл в Турпас. Солнце встретило меня. Снежок скрипел. Вблизи временного вокзальчика стояли щитовые дома. Деревья же виделись к западу от станции, где-то за ними – и вовсе не рядом – был закован льдом Иртыш. Местность казалась всхолмленной, лесной. Позже узнал: росли здесь, кроме сосен и елей, березы, осины, пихты и кедры. Узнал также, что рядом, среди русских поселений, были разбросаны и «юрты», деревушки сибирских татар, тех самых, с предками которых и воевал Ермак Тимофеевич. Среди них были и «бухарцы», то есть выходцы из южных туркестанских земель. Иртыш, Иртыш приводил их сюда (Приводил? Дозволял доплывать!)… Годом позже мне пришлось быть свидетелем очередного порыва радетелей процветания сограждан. Ради удач в производстве мяса райкомом было велено создавать в «юртах» свинофермы, что привело к конфузам и трагикомедиям. Впрочем, иные «юрты» оказались партийно-послушными, исполнителей тошнило, но их шайтаны давали приплод и привес… Койку с тумбочкой мне определили в общежитии типа барак, в комнате на четверых. Удобства были, естественно, на улице, что в морозные дни к удовольствиям не приводило. Но скоро я привык и к соседям, и к особенностям турпасского бытия. В дядьки, инструктором-плотником, мне назначили Павла Алексеевича Макушина, вятского мужика тридцати двух годов. Материл он меня всего две недели, пока мои руки и мозги вспоминали навыки, приобретенные от отца и в стройотряде. Осенью я уже сам ходил плотником-инструктором. Но часто приходилось заниматься делами, в которых не нужны были навыки, а требовалась лишь мускулатура. То расчищать от снега площадку для фундамента семейного дома, а расчистив – и долбить ломом землю. То разгружать составные щитовых домов, прибывшие из Тобольска или Заводоуковска. И прочее, и прочее. В России, при ее-то просторах, издавна, а в пору Транссибирской магистрали – в особенности, строительство железных дорог признавалось символом прогресса и оптимистического развития нации. Так было и в конце шестидесятых (а потом прогремит БАМ). Среди ударных комсомольских строек стальные трассы почитались самыми замечательными. Но в тридцатые, военные и послевоенные годы железные дороги укладывали заключенные, а почти до конца пятидесятых годов – оргнаборовцы, то есть вымолившие себе паспорт хронически понурые и голодные колхозники. Ими и помыкали как быдлом – что тратиться на технику! Но и теперь, когда машин и всяческих механизмов имелось куда больше, чем в Саянах, на Абакан – Тайшете, ухарски-лихое «Раззудись плечо, размахнись рука» было в ходу и в почете. Возможно, где-то на горячих километрах, крупных станциях, на подъездах к буровым и нефтепромыслам все и решалось механизмами. Здесь же, в месте тихоньком, с доделками и достройками, «размахнись рука» была вполне уместной. «Эх, дубинушка! Эх, ударная!»… А потому с первых же дней в Турпасе я оказался не только не бесполезным, но, пожалуй, одним из самых полезных. Со многими перезнакомился. И ни от кого пока не услышал вопросов о том, что за судьбина или причуда приволокла меня в Турпас.