Все это очень странно и неожиданно; а потом вдруг кто-то вспоминает, что Скиппи паковал корзины в кабинете отца Грина как раз в тот самый день, незадолго до своей смерти, и делает из этого свои выводы.

— Что ты хочешь сказать?

— Да ты сам подумай! Да и что тут гадать? Преподавал тут миллион лет, а потом вдруг р-раз — и уволился в один день, да еще пока ему замену не нашли! Никто бы не позволил ему уйти, если бы за всем этим не скрывалась какая-то грязная история.

— Ну да, а помнишь — это ведь было в тот самый день, и там никого больше не было, кроме Скиппи и Куджо…

— Черт! Правда…

— Но погоди… Ты сам подумай: если б он правда это сделал — да разве они дали бы ему выйти сухим из воды, а?

Минутное раздумье приводит к осознанию того, что именно так они и поступили бы. Чем больше ребята думают об этом, чем больше видят, как отец Грин совершает свои объезды с вечным видом бесстрастной праведности, держась так, словно он сам существует в каких-то заоблачных духовных высях, откуда все они кажутся лишь болтающимися сгустками грязи, — тем больше слухи кристаллизуются в твердую уверенность.

— Это чушь, — говорит уже в сотый раз Джефф Спроук, сжимая кулаки. — Полная чушь, хрень и бред.

Да, это чушь и бред — но разве кто-нибудь может что-нибудь с этим поделать? Джефф, который плакал под конец “Освободите Вилли — 2”? Найелл, который всегда играл героинь в школьных постановках? Бом Шэмблз, который коллекционирует встречающиеся в природе шестиугольники? Виктор Хироу — мальчик с именем, которое не подходит владельцу?

Нет, они ничего не могут с этим поделать. Не может и Рупрехт. Последнее время рот у Рупрехта постоянно набит пончиками, но даже в те редкие минуты, когда он не занят едой, ему нечего сказать. Он не пишет уравнения на клочках бумаги, не заглядывает в компьютер в поисках сообщений от внеземных цивилизаций; поднятая рука Рупрехта, прочный ориентир для всех учителей, исчезает с классного горизонта, и когда Лерч вязнет в решении какой-нибудь задачи, Рупрехт равнодушно жует жвачку и молча наблюдает за тем, как учитель математики, все больше волнуясь, заполняет всю доску путаными нагромождениями неверных цифр. То же самое происходит, когда кто-нибудь обзывает его кретином, или пинает в зад, или щиплет за затылок; он просто спотыкается, но не падает и, распрямившись, просто продолжает идти дальше, даже не оборачиваясь.

Остальной компании эти перемены могли бы показаться тревожными, и, возможно, приятели даже решили бы что-то предпринять; но в том-то и дело, что, похоже, самой компании больше не существует. Хотя никто ничего не говорит, все они как-то разбредаются по разным углам класса; в обеденный перерыв Марио пулей выбегает во двор и играет в футбол, Деннис и Найелл повадились курить сигареты с Лари Бамбкином и Имоном Суинери возле озера в Сибрукском парке, а Джефф наконец-то поддался соблазну и примкнул к группе Лукаса Рекстрота, постоянно занятой ролевыми играми, и теперь проводит обеденное время, исследуя ужасные Копи Мифии в обличье Меджисто-Эльфа. Когда они случайно встречаются где-нибудь в коридоре, в зале для самостоятельных занятий или в комнате отдыха, они смущаются и сами не понимают отчего; и от этого непонимания они смущаются еще больше и начинают злиться друг на друга из-за того, что служат причиной этих чувств, так что вскоре они уже не столько избегают друг друга, сколько активно преследовать: дергать за уши, высмеивать за разные мелкие грешки, выбалтывать посторонним секреты, доверенные им в более благополучные времена. Например, однажды вечером в столовой Деннис вдруг сказал во всеуслышание: “Эй, слушайте! А знаете, чего боится Джефф? Желе!” — и размахивает у Джеффа перед носом плошкой со студенистым блюдом, а тот морщится и уворачивается. “В чем дело, Джефф? Или оно слишком трясучее, а?” Наконец Джефф, выведенный из себя, выпаливает в ответ: “А мачеха Денниса — вовсе никакая не мачеха! Она его родная мать — просто Деннис все врет про нее, потому что он ее ненавидит!” Деннис ошеломленно молчит, а Митчелл Гоган и другие мальчишки, сидящие за столом, хихикают и дразнятся, хотя в действительности им наплевать, правда все это или нет.

Складывается такое ощущение, что Скиппи был одним из тех невзрачных на вид, неприметных винтиков, на которых, оказывается, и держался целый механизм; а может быть, просто каждый из этих ребят втайне обвиняет остальных в том, что те сказали или сделали нечто такое, что обрушило на них это несчастье, или, наоборот, не сказали и не сделали чего-то такого, что могло бы его предотвратить. Какова бы ни была причина, чем меньше они друг друга видят, тем лучше, а Рупрехт, который всегда был скорее другом Скиппи, нежели их другом, волен продолжать свое движение по спирали вниз: никто ему не препятствует.

Однако у его состояния имеется параллель. Очень похожие симптомы обнаруживаются у другого человека, хотя, поскольку тот находится на ровно противоположном конце шкалы успеваемости, никто не замечает этого сходства. Кататония, в которую погружен Карл, разумеется, является лишь последней фазой длительного процесса разъединения; кроме того, в отличие от состояния Рупрехта, его ступор сопровождается постоянными приступами тика и подергиваний: у него бегают глаза, он все время оглядывается, шарахается от теней. Зато походка теперь у них почти совершенно одинаковая: оба едва волочат свои тяжелые тела, напоминают ходячих мертвецов.

При всем при том в школе, похоже, постепенно возобновляется подобие нормальной жизни. Снова идут уроки, устраиваются контрольные, ребята вспоминают про игры; трагическая история сходит со страниц газет, а Скиппи понемногу вытесняется, по крайней мере, с переднего края памяти, и его вспоминают только в туманных отступлениях от основной темы разговора, в качестве примера того, как не надо поступать: “Как говорил Тупак, парни, — сначала деньги, потом телки”. — “Точно”.

— Жизнь продолжается, Говард, — говорит Автоматор. — Все мы несем в своем сердце частичку памяти о Джастере, и она всегда будет там. Но надо двигаться вперед. Это и есть жизнь. И этим заняты сейчас ребята. Должен сказать — я ими горжусь. — Он обращается к собеседнику: — Вами я тоже горжусь, Говард. Вам нелегко далось это решение. Оно потребовало настоящей зрелости и силы характера. Но я знал: в вас все это есть.

Накануне вечером Говард подписал контракт. Он и сам не знает почему: было ли это решительным актом вредительства по отношению к самому себе? Или полным, окончательным истреблением своих надежд? Ему даже не хочется глубоко копаться в причинах. Вместо этого он начинает знакомиться со своей новой жизнью, испытывая извращенное удовольствие от сознания вины, которая изо дня в день саднит у него в челюсти, будто гнилой зуб. Сидя в учительской, он завидует своим коллегам, которые ведут пустопорожние светские разговоры, травят старые анекдоты, ворчат и жалуются: он смотрит на все это как на мир, отрезанный теперь от него пропастью. Завидует он и отцу Грину; и порой, когда тот отправляется в свои объезды, Говарду хочется тоже запрыгнуть к нему в машину, чтобы кому-то помогать, делать что-то хорошее. Но в минуты их бессловесных встреч в коридорах школы презрение, исходящее от священника, оказывается всепобеждающим.