удивление мало (по сравнению, например, с рассуждениями о природе воспоминаний). В записи от 11 ноября 1909 г., например (с выводом: «о, если бы можно было жизнь – проспать»), или 14 июля 1939 г. (с интересным признанием в конце, что название книги «Глаз и солнце» ему приснилось). «Как это все уложено в мозгу? Это же чудо из чудес, бесконечное обилие тонких наблюдений, мыслей и высочайшего искусства» (24 марта 1942). «И какая разница между сном и „на самом деле“. Последнее время они у меня иногда сливаются» (19 ноября 1943). Вавилов, по воспоминаниям жены ([Келер, 1975], с. 182), «мгновенно погружался в детский спокойный сон и сны видел архитектурные и музыкальные». «…я очень часто вижу „эстетические“ сны, то посещаю картинные галереи, то обсуждаю планы декорировки какого-то дворца» (1 сентября 1914). Особо впечатлявшие его сны он регулярно записывал[513] и некоторые из снов вспоминал даже спустя многие годы (например, 20 августа 1950 г. – сон 50-летней (!) давности: «Помню, за месяцы перед экзаменом снилась форма учеников коммерческого училища, и все это казалось несбыточной мечтой» – [Франк, 1991], с. 105). В личном мире Вавилова сновидениям, несомненно, было отведено достойное место.

Широко распространенный взгляд на природу рационального мышления: «человек мыслит словами» – применим к Вавилову с оговорками. Да, он много и успешно работал со словами. Но при этом явно плохо отличал слова и символы от образов и понятий. С мая 1945 г. в дневнике эти термины то и дело встречаются группой, через запятую. Например, 6 мая 1945 г. Вавилов особо пишет о «значении „образов“, слов, понятий», трижды повторяя это выражение: «Жизнь современного городского человека – это взаимодействие таких образов, слов, понятий о других людях, об их намерениях и пр. Трудно представить себе человека, выросшего в полном одиночестве. Что составит его жизнь. Его „образы“, слова, понятия? Безóбразная жизнь – движение, физиология – совсем другое. Начинается угадывание чего-то». «Странное и страшное чувство освобождения от условных символов, образов, слов. Они сильны – во сне и наяву» (4 июля 1945). «Забыто живое сознание, состоящее не из ощущений, а из образов, понятий, представлений, слов» (7 августа 1947). 25 мая 1950 г. Вавилов вновь делает развернутую запись о «громадном значении образов, понятий, слов в человеческом сознании», в частности об их изначальной обусловленности историей, окружением[514].

Неразличение философом слов и образов уже само по себе необычно. Но еще необычнее отношение Вавилова к философии в целом как к состоянию души, а не как к умственной конструкции. Мысль для Вавилова больше, чем силлогизм. Вавилов пишет о «мыслях, которых никому не понять, которые я сам едва чувствую» (13 июля 1909). «Мысль и то, что около мысли (все эти догадки, „интуиции“, инстинкты и пр.)» (18 февраля 1941). «Да, новая мысль. Вернее, не мысль, а сильное чувство…» (6 мая 1945). Философия – не только мысли, но и чувства. «Философия чудная, не поддающаяся словам и формулам и только урывками чувствуемая» (20 июня 1948). Слово «философия» Вавилов часто использовал для обозначения своего внутреннего состояния – как синоним «мироощущения», «настроения». В молодости он поругивал себя за такие черты характера, как излишняя склонность к «метафизике» (в других записях скучая по ней: «…испарилась теплая метафизика» – 1 декабря 1916 г.), за излишний «теоретизм» и «эстетизм». В последнее десятилетие жизни, делая записи в дневнике, Вавилов многократно употребляет по отношению к своей философии – иногда даже беря это слово в кавычки – далекие от рациональности эмоциональные эпитеты «печальная», «безнадежная» и т. п.: «жуткие философские выводы», «„философия“ самая холодная, ледяная», «угнетающая философия», «скверная философия», «философское состояние драматическое», «усталость, апатия и усугубление „философии“».

Допустимо ли вообще употреблять слово «философия» для обозначения смутных ощущений и душевных состояний? Вопрос о том, что такое настоящая философия, а что нет, – сам по себе очень философский, об этом можно долго спорить. Но не может быть никаких сомнений в том, что не выразимая словами, ускользающая от осознания, вновь и вновь сама себе противоречащая – в целом очень необычная – философия Вавилова тем не менее существовала. И такое необычное словоупотребление – печальная философия, теплая метафизика, ледяная философия и т. п. – лишь полнее раскрывает особенность личной философии Вавилова, того, что он сам считал возможным называть этим словом. Есть и примеры обратной «подмены термина». О явно философском по своей сути противоречии (чрезмерный субъективизм при одновременном «устрашающем объективизме») Вавилов пишет: «Хочется передать действительное психическое мое состояние, но не удается, неуловимо» (19 июля 1942). «Психическое состояние», «настроение», «философия» были для Вавилова словами-понятиями одного порядка.

Чувства и эмоции лежат на краю сознания, противоположном рациональности, и слабо контролируются волей. Вавилов порой пишет об этом – как о философии, живущей своей собственной жизнью.

«Философия, не выпускающая из когтей и окрашивающая все» (22 января 1942).

Описывая в очередной раз «ясное ощущение эфемерности, временности и служебной роли „я“», Вавилов пишет: «Подсознательно изменяется, развивается „философия“, нигде не фиксируемая и создающаяся сама собой. ‹…› Вся эта философская эволюция вовсе не результат раздумья и „изучения“. Все происходит „само собой“» (31 июля 1947). Потом эта тема – независимой от сознания «философии» – звучит еще несколько раз. «Страшная философия объективизации, пробирающаяся внутрь помимо меня» (31 декабря 1947). «…философия, проникающая помимо всего, без дум» (26 июня 1949).

«Сошел с рельс людского трафарета и пока без орбиты» (31 декабря 1949)

С присущей ему образностью Вавилов описывает поведение своих «упрямых» (6 ноября 1946) мыслей. «Схемы, как всегда, лопаются», – пишет он, например, 19 июля 1939 г. (уточняя: «…и эволюция обращается в непродуманный сон»). Несколько раз упоминаются «осколки мыслей»: «В голове моей какие-то пессимистические и ультраматериалистические осколки» (28 января 1945), «…совсем больная голова, осколки мыслей и трудно жить» (4 марта 1950). Используется и метафора «скользящие мысли»: «Мысли вырываются, скользят, подходя к самой замечательной задаче сознания» (18 февраля 1941). «Мне с каждым днем становится все яснее и понятнее, и, кажется, вот-вот мир будет постигнут во всей его неприглядности. Этого „вот-вот“ не случается, в последнюю минуту соскальзываешь…» (20 апреля 1941). «Сознание… Иногда вдруг что-то как будто начинаю понимать, но соскальзываю…» (16 апреля 1943).

«Скользить» Вавилову не нравится, хочется за что-нибудь «зацепиться» (одна из очень частых метафор). «…я винт с сорванной нарезкой. Меня крутит, я кручусь, но не зацепляюсь, ни шага вперед» (12 декабря 1911). «…мозговые колеса ни за что не зацепляются» (15 марта 1940). Восемь раз с 1941 г. дословно повторяется фраза «не за что зацепиться». Многочисленны сожаления: «нет зацепки», «никакой зацепки» и т. п. «…полностью надежды не утерял. Все еще верую в „зацепку“» (3 марта 1946). Встречаются и более образные вариации этой