одной стороны, „всё во мне, и я во всем“, с другой – это самоё совершенный пустяк, какое-то ухищрение природы вроде волосков и пушинок у тополя, летающих сейчас по Москве»), Вавилов признает: «Философия чудная, не поддающаяся словам и формулам…»

Действительно, непросто подобрать слова для выражения одновременно всех описанных ранее противоречащих друг другу философских прозрений (мир – и иллюзия, и всемогущий бог; «Я», души – то мало, то слишком много, и т. п.). Такому «диалектическому вихрю» и вправду тесновато в любой «тюрьме слов». Становится понятным появление некоторых совершенно парадоксальных записей: «Отрава физического объективизма, делающая все условным, эфемерным, как картина на бумаге» (9 мая 1945). «…победивший вполне материализм, люди-машины, зелень, лазурь, солнечные лучи, все как декорации и костюмы на театральной сцене» (4 июля 1945). Сама «философия» оказывается мерцающей, колышущейся, проскальзывающей сквозь клетку словесных конструкций. Так сны, вот только что еще такие яркие и волнующие, растворяются и обесцениваются при попытке облечь их в слова.

Но «проблема невыразимости» оказывается еще более сложной. Да, Вавилов много пишет на философские темы и жалуется, что пытается нечто очень важное выразить, но не может. Однако при этом он порой проговаривается, что еще и не хочет этого. Даже боится.

Нежеланию (или страху) выразить словами некоторые особо важные мысли сам Вавилов давал два объяснения.

Во-первых, он чувствовал иногда, что жесткие и четкие формулировки убивают суть, опасны для того, чтó высказывается. 20-летний Вавилов писал: «Ох, боюсь я знания истины vérité, heilige Wahrheit usw[510], боюсь превращения я музыки Божьей в шарманку» (31 мая 1910). Через 30 лет, после очередного рядового философского пассажа (жалобы на «ледяной объективизм»), Вавилов, вероятно, услышал в своих словах отзвуки той самой шарманки: «Хотелось бы тайны, многозначительности, но их уже не притянешь» (23 декабря 1941). «Совсем отлетела загадочная душа мира. Все просто, прозаично, не нужно…» (16 марта 1947). Таинственность, загадочность, недосказанность – «сладкое чувство „тайны“» (30 марта 1942) – изначально играли большую роль в мироощущении Вавилова. Например, 16 ноября 1916 г., анализируя свою тягу к старине, он посвятил своему влечению к тайне, таинственному несколько страниц дневника, отмечая, в частности: «Тайна только и влечет к жизни ‹…› для меня тайна – высшая ценность и оценка на свете». Какое-то время Вавилов лелеял заветную мечту разгадать физическую тайну – Gravitation’s Problem – «проблему гравитации». Потом главной стала «загадка сознания» – «…неизведанное море психического, памяти, сознания, снов» (9 января 1944). Ощущение тайны, ее присутствие были для Вавилова едва ли не важнее ее разгадки[511].

Во-вторых, Вавилов считал, что на некоторые темы говорить словами нельзя, потому что это опасно для говорящего. «Я боюсь говорить о творчестве, потому что сказать это другому – погубить себя» (3 января 1916). 1 января 1946 г. очередной пассаж об эфемерности жизни и сознания он закончил словами: «…другие давно это знают, но молчат, потому что говорить об этом – конец».

И для сомнений в пригодности имеющегося в наличии языка, и для обоих опасений – вредности слов для высказываемого и их опасности для высказывающего – были основания.

«Сознательно кончить с сознанием» (14 декабря 1947)

Философия, плохо приспособленная для описания словами – и для выражения словами своей сути, – существует.

Кроме изощренной диалектики, есть еще один способ гарантированно избежать парадоксов и логических противоречий – отказ от самой логики. Рациональные рассуждения философа Вавилова – «холодное объективирующее сознание» (1 января 1948) – не вся его философия. Существенная черта Вавилова-философа – «снос» в сторону от рациональности и даже порой явная ее критика. Вавилов – философ, посвятивший всего себя проблеме сознания, из года в год многословно рассуждающий о нем, – мог в то же время признавать человеческий разум злом или чушью. Это отношение к сознанию опять проявилось на трех уровнях: и в прямых критических высказываниях о рациональном мышлении, и на уровне языка, метафор, образов, и на уровне действий.

Казалось бы, само воплощение рациональности – ученый-физик, крупный администратор, – Вавилов тем не менее мог писать так (в контексте допустимости самоубийства): «То, что кажется безумным с каких-то других более высоких точек зрения, – самое умное и нужное. А самый ум – может быть величайший порок рода человеческого» (22 апреля 1942). Ломая голову над «загадкой сознания», он признавался: «Сознанию можно верить только до определенной границы» (14 ноября 1940); «…до чего же мучительно сознание» (30 мая 1943); «…хочется скорее отвязаться от сознания» (6 апреля 1944); «страшная вещь сознание» (26 декабря 1948).

Уже в первом абзаце самой первой записи «поздних» дневников Вавилов пишет о вреде сознания: по мере роста и расширения сознание «переходит в свою противоположность, становится врагом своего носителя – тела» (26 июля 1936). Сквозная для «поздних» дневников экзистенциальная тема бытия-к-смерти нередко опирается на подобные мысли о враждебности сознания жизни: «Старость и смерть нужны уже потому, что все равно развивающееся сознание одного человека привело бы, вероятно, к смерти» (20 апреля 1941). «Для того чтобы жить, нужно изрядно придушить сознание» (26 августа 1943). Очередную запись о полной готовности умереть Вавилов поэтично завершает: «Пусть завянет ужасный цветок сознания» (1 августа 1943).

«Отключение» сознания – это не только смерть. «…мое единственное спокойное состояние, равновесие – это сон» (21 сентября 1910). Многочисленные высказывания Вавилова вроде следующих: «Что нужно мне для спокойного существования до конца? ‹…› 5) Уверенность в возможности всегда умереть спокойно, незаметно, через сон» (14 января 1945 г.; аналогичное высказывание – «„через сон“ перешел бы в небытие» – 7 ноября 1941 г.); «Хочется незаметно заснуть в этой зелени и никогда не проснуться» (1 августа 1947) – особо выделяют тему сходства смерти и сна: пусть эта тема и не оригинальна, но звучит в дневниках отчетливо. 3 августа 1914 г. Вавилов пишет, что жизнь движется «к вечной Нирване конца, к миру, покою и сну» (это стихотворение Вавилов вновь вспоминает 20 декабря 1950 г., за месяц до смерти); 4 декабря 1916 г. он повторяет: «…аналогия бдения и сна, жизни и смерти, пожалуй, глубже, чем она кажется. Только неужели в смерти так же мало метафизики, как во сне?» Более 30 лет спустя, на очередных торжественных похоронах, он вновь пишет: «Стоял на трибуне и думал о сознании. Сон без сознания. Смерть без сознания» (2 сентября 1948)[512].

Бессознательному, иррациональному традиционно принято отдавать в управление самую загадочную область сознания – сновидения. Отношение Вавилова к сновидениям – как обычно – очень противоречивое: «…думаю, что из этого подсознательного источника в науке и искусстве родилось самое большое и интересное» (14 июля 1939) – «Сны: в них только отбросы бодрственного состояния» (26 сентября 1948). Тем не менее Вавилов прямо признается, что «часто задумывается о снах» (24 июля 1950). При этом теоретизирует о природе сновидений он на