Мюзарон — он стал самым упрямым из людей, особенно с тех пор, как почувствовал себя богатым, — не допускал, чтобы его хозяин хоть раз рискнул добраться до Бургоса, проникнуть в город и держать совет с доньей Марией.

Наоборот, он пользовался унынием и рассеянностью влюбленного, чтобы удерживать его среди бретонцев и приверженцев Энрике де Трастамаре; таким образом молодой рыцарь — благодаря блестящему успеху своей миссии во Франции и упорству в поддержании воинственного пыла — вскоре стал главой значительной партии своих сторонников.

Он встречал вновь приезжающих рыцарей, держал открытый стол, переписывался с коннетаблем и его братом Оливье, который готовился перейти границу с пятью тысячами бретонцев, чтобы оказать помощь Бертрану и помочь ему выиграть первое сражение.

Мюзарон стал стратегом: целыми днями он вычерчивал боевые планы и подсчитывал, сколько же экю награбил Каверлэ, чтобы не продешевить, требуя с него выкуп после первого боя, когда наемник будет разбит.

В разгаре этих воинственных приготовлений до Аженора дошла важная новость: несмотря на бдительность Мюзарона, пронырливый вестник сообщил ему об отъезде дона Педро в летний замок, об исчезновении Аиссы и Марии, совпавшем с этой поездкой короля.

Этот гонец знал, что Жильдаз умер в дороге, а Хафиз в одиночку предстал перед доньей Марией.

Аженору, узнавшему так много столь важного, оставалось лишь дать тридцать экю местному жителю, который все выведал у мамки доньи Марии, матери несчастного Жильдаза.

Поэтому, когда Аженор понял, что ему делать, он, несмотря на уговоры Мюзарона и своих боевых товарищей, вскочил на своего лучшего коня, которого погнал по дороге к замку, избранному доном Педро летней резиденцией.

Мюзарон ворчал и клял все на свете, но тоже отправился в замок.

Когда рассвет озарил покои доньи Марии, скорбь, охватившая замок дона Педро, стала еще более гнетущей.

Дон Педро спать не ложился; слуги утверждали, будто слышали, как он плачет.

Мотриль провел ночь с большой пользой для себя. Он занимался тем, что уничтожал следы своего злодеяния.

Оставшись наедине с Аиссой и заботливо ухаживая за ней с умением самого искусного лекаря, он с первых же слов, сказанных девушкой, лепил ее еще толком не очнувшуюся память, словно расплавленный воск.

Поэтому, когда Аисса закричала, увидев тело доньи Марии, Мотриль, притворившись, будто испытывает неподдельный ужас, набросил плащ на останки любовницы короля.

Потом, когда Аисса в испуге уставилась на него, пробормотал:

— Бедное дитя, благодари Аллаха, который спас тебя.

— Спас? — переспросила девушка.

— Да, милое дитя, спас от жуткой смерти.

— Кто же меня ранил?

— Та, чья рука еще сжимает твой кинжал.

— Донья Мария?! Такая добрая, такая великодушная! Быть этого не может! Мотриль усмехнулся с той презрительной жалостью, которая всегда производит впечатление на умы, поглощенные какой-либо одной большой целью:

— Любовница короля великодушна и добра к Аиссе, которую король обожает?.. Вы не верите в это, дочь моя?

— Но ведь она хотела увезти меня, — возразила Аисса.

— Чтобы соединить вас, как она говорила, с французским рыцарем, не так ли? — спросил Мотриль спокойным и неизменно доброжелательным тоном.

Аисса, страшно побледнела и присела, поняв, что тайна ее любви в руках человека, больше всех заинтересованного в том, чтобы уничтожить эту любовь.

— Не бойся ничего, — продолжал мавр. — То, что из-за ревности и любви короля не смогла сделать Мария, я сделаю ради тебя. Аисса, ты говоришь, что влюблена. Прекрасно! Я разрешаю тебе любить Молеона и помогу твоей любви. Мне ничего не надо на этой земле, только бы дочь моих султанов жила и была счастлива.

Аисса, оцепенев, слушала эти уверения Мотриля и была не в силах отвести от него взгляд своих глаз, еще утомленных сном, подобным смерти.

«Он обманывает меня», — подумала она, вспомнив о трупе доньи Марии.

— Донья Мария мертва, — в смятении прошептала она.

— Сейчас, дорогая моя дочь, я раскрою вам причину этой смерти… Король страстно влюблен в вас и вчера объявил об этом донье Марии… Она вернулась к себе, опьянев от гнева и ревности. Дон Педро объявил о намерении сочетаться с вами узами брака, что всегда было предметом честолюбивых стремлений доньи Марии… Тогда она решила уйти из жизни и высыпала яд из перстня в серебряный кубок, а чтобы не дать вам восторжествовать и стать королевой и заодно отомстить дону Педро и мне — ведь мы оба, хотя и по-разному обожаем вас, — она взяла ваш кинжал и нанесла вам удар.

— Значит, она ударила меня во сне, потому что я ничего не помню, — сказала Аисса. — В глазах у меня стоял какой-то туман, я слышала глухие удары и приглушенные стоны… По-моему, я встала, почувствовала, как кто-то схватил меня за руки, а потом ощутила острый холод стали.

— Это было последнее усилие вашей врагини, она упала рядом с вами, ибо яд подействовал на нее сильнее, чем на вас удар кинжалом… Я заметил в вас искру жизни, раздул ее, я имел счастье спасти вас.

— О, Мария! Мария! — вздохнула девушка. — И все-таки ты была доброй…

— Вы так говорите, дочь моя, потому что она покровительствовала вашей любви к Аженору де Молеону, — совсем тихо сказал Мотриль с той слишком наигранной доброжелательностью, которая не могла скрыть его глухой злобы, — потому что в Сории она дала ему возможность проникнуть к вам в комнату.

— Вам и это известно?

— Мне все известно… И король об этом знает… Мария опозорила вас в глазах дона Педро, прежде чем вас убить. Но она испугалась, что клевета не заденет душу короля и он простит вас за то, что вы принадлежали другому — ведь мы так снисходительны, когда любим… — Поэтому она воспользовалась кинжалом, чтобы убрать вас из мира живых.

— Королю известно, что Аженор?..

— Он обезумел от ярости и любви… Это он подкупил Хафиза, чтобы заманить вас в замок, ведь я об этом ничего не знал. Король, повторяю, будет ждать вашего выздоровления, чтобы снова завлечь вас… Это простительно, дочь моя, он же любит вас…

— Тогда я умру, — ответила Аисса, — ибо рука моя не дрогнет, не скользнет по моей груди, как скользнула рука Марии Падильи.

— Ты умрешь? Ты мой кумир, мое обожаемое дитя! — вскричал Мотриль, упав перед ней на колени — Нет, ты будешь жить, как я уже сказал тебе, жить счастливой и вечно благословляющей меня.

— Без Аженора я жить не буду.

— Он принадлежит другой, не нашей вере, дочь моя.

— Я приму его веру.