Он же тонкими палочками взял немного кускуса:

– Ешь, и пусть благословенная Эверамом пища наполнит твой желудок.

Шанвах поклонилась снова:

– Благодарю тебя, Избавитель, за честь, которую оказывает через тебя Эверам.

Она съела не больше крошки, но мгновенно насытилась и окрепла.

– Встань на страже, пусть поедят землепашцы, – приказал Джардир.

Шанвах прикоснулась лбом к полу:

– Воля твоя, Избавитель.

Взяв копье и щит, она заняла позицию напротив узников.

Ренна подошла тотчас:

– Ночь, вкусно пахнет!

– Это благословенная пища, – сказал Джардир. – Глоток воды Эверама утолит твою жажду. Клевок пищи – наполнит желудок.

– Посмотрим, – ответила Ренна.

Джардир протянул ей маленькую чашку, но она даже не взглянула на нее. Мигом вынув из поклажи свою, грязную, Ренна от души зачерпнула священной воды. Джардир задохнулся, когда она опрокинула ее залпом, словно кузи, и тылом перепачканной кисти стерла остатки с губ.

Глаза у нее округлились.

– О, сладость солнца!

Она приложилась еще раз – в надежде, что на стенках чаши остались капли, затем повернулась к Пар’чину:

– Арлен Тюк, иди-ка сюда и отпей водицы!

Она наполнила вторую чашку, ее осушила тоже и нацелилась на кускус.

Джардир взял палочки для еды и подчеркнуто кашлянул, но Ренна снова пропустила намек и принялась рыться в котомке, ища миску и ложку. Она беззаботно зачерпнула кускуса, немного просыпала и положила его столько, что благословенной пищи хватило бы на отряд шарумов.

Грубость этой женщины не имела границ, но она была избранной Эверама и гостьей за его столом, а потому Джардир проглотил оскорбление и ничего не сказал.

– Спасибочки. – Привалившись к стене туннеля, Ренна сползла на землю и сидела, набивая рот едой.

Джардир осознал, что таращится на нее, и отвернулся, когда подошел Пар’чин.

– Прости за это. – Пар’чин плавно опустился на колени и поклонился. – Рен не…

– Не оправдывайся, Пар’чин, – возразил Джардир. – Мы не первый месяц питаемся вместе. Она знает, что из вежливости следует молиться перед трапезой.

– Старые привычки отмирают медленно, – ответил Пар’чин. – А Эвераму ей молиться не с руки.

– Пусть называет Его Создателем. Всемогущему все равно.

– Я обязательно ей скажу. – Пар’чин покосился на суженую. – Только не сейчас. Неразумно становиться между беременной женщиной и пищей.

– Сам Эверам говорит твоими устами, – согласился Джардир.

Он приступил к благословению трапезы, и Пар’чин помолился с ним, как часто бывало после ночей в Лабиринте.

Чашкой тонкой работы Джардир зачерпнул воды.

– Ты молишься.

– Что? – не понял Пар’чин.

– Ты сказал, Небеса – это ложь, – напомнил Джардир. – И Эверам – ложь. Зачем же тогда молиться со мной?

– Матушка называла это хорошими манерами, – ответил Пар’чин. – Мудрый старик сказал мне как-то, что наши культуры изначально и естественно оскорбляли одна другую. Что нам пришлось бороться с желанием унижать и терпеть унижения. Противостояние, – покачал он головой. – Я начинаю думать, что не важно, где обитает Эверам – на Небе или в твоем воображении. Это голос, который велит поступать правильно, а большинство людей его вовсе не слышат.

Его слова были кощунственны, но Джардир узрел в ауре Пар’чина такую искренность, что невольно улыбнулся. Его товарищ проявлял уважение на свой лад. Когда они произносили благодарственные слова над трапезой, Пар’чин досконально следовал ритуалу.

Ему, как и Шанвах, хватило глотка и крошки, но Ренна прикончила миску и жадно смотрела на остатки.

– Трутню тоже надо укрепить силы, если хотите, чтобы он пережил поход, – произнес Шанджат. – Как и мне.

Джардир скривился от отвращения, но под взглядом Шанвах кивнул. Она извлекла из котомки небольшой поднос, чашку и миску. Джардир налил священной воды на два глотка и положил столько же благословенного кускуса.

Шанвах опустилась на колени подле отца. Грациозно поставив поднос, она извлекла свои палочки для еды.

– Вот теперь я вижу дочь, которую всегда хотел, – похвалил Шанджат. – Кроткую. Послушную. Удачного замужества тебе все равно не видать, с таким-то лошадиным лицом, как у матери, но все же ты можешь быть предметом для гордости.

– Мною гордился бы отец, – заметила Шанвах. – Он и гордится. И это не изменится от слов, которые произносишь ты, покуда носишь его оболочку.

– Всплеском гордости на закате не затмить разочарования длиною в жизнь, – возразил Шанджат. – Сознание твоего родителя смердит от стыда за тебя. Пусть твоя мать была его дживах ка, но тебя он любит меньше, чем последнюю из жен.

Шанвах осталась внешне спокойной, но сжала палочки, словно борясь с желанием вонзить их демону в глаз.

И все же она сохранила центр, выдыхая, пока аура не улеглась. Когда демон вновь открыт рот Шанджата, палочки выстрелили и набили его кускусом. Он рефлекторно глотнул.

Шанвах притянула отца за затылок и надавила на мышцу, чтобы рот открылся еще раз. Она влила благословенную воду.

Покончив с делом, Шанвах взяла поднос и пошла прочь.

– Мне тоже нужно питаться, – сказал Шанджат.

– Ты недостоин благословенного питья и пищи, – ответила Шанвах.

– Я уже месяцы пробавляюсь крохами, – возразил демон. – Но даже у меня есть предел. Если не будете кормить, я вас дальше не поведу.

Шанвах мгновенно вскочила на ноги и сделала выпад копьем, держа его обеими руками. Шанджат и демон отпрянули, но метили не в них. Острие пронзило слепую саламандру из тех, что шныряли по стенам, охотясь на насекомых. Почуяв опасность, они задвигались резво, но не быстрее копья шарум’тинг.

Сняв это создание с лезвия, она голыми руками разорвала еще извивавшееся животное напополам. Затем пинком в бок повалила Шанджата с демоном. Когда коническая голова ударилась о пол туннеля, Шанвах швырнула половину саламандры в рот Алагай Ка.

– Ешь! – прорычала она. – Иначе я буду петь, пока не сожрешь.

По ходу спуска со скалы консорт усиленно облизывался и отплевывался, пытаясь избавиться от горького вкуса низменной твари. Мясо и кровь укрепили его, но убогое сознание саламандры заставило во всех подробностях пережить ее бессмысленное существование. Он мог бы все выблевать, но, сколь бы ни было сладостно мучить Певицу, он ничуть не желал услышать ее пение вблизи.

Трутню освободили руки – первая из многих уступок в ущерб зоркости. А почему бы и нет? Консорт ранил их словами, но тело трутня держал в узде. Принуждал к смирению.