– Бартоломью – твой отец?

Вместо того чтобы смущенно потупиться, девушка с любопытством оглядела каменщика и ответила:

– Да.

– Как тебя зовут? – неуверенно спросил Осмунд, несколько опешив от такой дерзости.

– Кристина.

– А он знает, что ты здесь?

– Да, – сказала она, не отводя глаз, в которых мелькнуло… Что? Удовлетворение? Веселье? Сопричастность?

Неужели она все-таки заметила Осмунда и теперь намекает на связывающую их постыдную тайну?

Под пристальным взглядом девушки каменщик слегка покраснел, коротко кивнул и направился в мастерскую. Ему почудилось, что Кристина провожает его глазами. В дверях мастерской он оглянулся – Кристина исчезла.

С тех самых пор наваждение не отпускало каменщика. Он невольно вздрагивал при виде светловолосых девушек на улицах города, а когда отрывался от работы, то замечал Кристину в нефе или в клуатре. Ее присутствие ощущалось дома и в мастерской, в городе и в долине, мешало Осмунду сосредоточиться на скульптурных изображениях.

С каждым днем он чувствовал себя все хуже и хуже. Бартоломью жил на северо-востоке города, за рыночной площадью, в квартале суконщиков, где во дворах сушились широкие полотнища обработанной шерстяной ткани. По вечерам Осмунд отправлялся домой кружным путем и часто останавливался поговорить с жителями квартала в надежде мельком увидеть девушку, хотя и понимал, что это нелепо. Иногда она и впрямь проходила мимо, и тогда Осмунд, напустив на себя важный вид, здоровался с ней коротким кивком.

Дома Осмунд без причины корил домочадцев, за ужином жаловался на невкусную еду, а потом и вовсе перестал есть. Жена, за долгие годы совместной жизни привыкшая к странностям каменщика, не обращала на него внимания и привычно объясняла дурное настроение мужа тем, что работа у него не ладится. Свои душевные муки каменщик хранил в тайне.

По ночам он, отвернувшись от жены, угрюмо молчал, а потом, распаленный навязчивым образом обнаженного девичьего тела, набрасывался на нее с жадными ласками, доводя себя до исступления.

В начале сентября он все-таки представил свои наброски Роберту, хотя сам был ими не удовлетворен. Каноникам изображения понравились, и Осмунду велели приступать к работе. Каменщик по праву гордился некоторыми барельефами: из восьми крошечных окон Ноева ковчега выглядывали головы зверей, строители в поте лица своего воздвигали Вавилонскую башню, а разрушенные крепостные стены явственно свидетельствовали о Божьей каре, постигшей Содом и Гоморру. Впрочем, остальные рельефы не приносили ему утешения – фигурки людей выглядели безжизненными и скованными.

– Ох, все из-за девчонки этой! Проклятье какое-то! – сокрушался Осмунд, расстроенно качая головой. – Нет, я сам виноват, несчастный грешник…

Ни укоры, ни мольбы, ни проклятия не отгоняли наваждения. К концу сентября каменщик отчаялся. Теперь он старался обходить стороной квартал суконщиков и всячески отгонял преступные мысли. Некоторое время его ухищрения срабатывали, и он возгордился собой, но тут в собор пришла Кристина, и все началось заново. Осмунд приходил в часовню Богородицы, падал на колени и горячо молился:

– Господи, спаси мою грешную душу!

Он сознавал, что повинен в смертном грехе блуда. Хуже всего был не сам грех, а страх, что об этом узнают.

Осмунду чудилось, что его похоть заметна всем. Он с тревогой глядел на собратьев-каменщиков, вздрагивал и резко оборачивался, заслышав чей-то смех, а в обрывках разговоров улавливал язвительные замечания: «Осмунд возжаждал дочь Бартоломью!» Дома он с ужасом глядел на жену, ожидая, что та вот-вот обвинит его в неверности, подозрительно косился на деревенских ребятишек, которые приходили за игрушками, а при встречах с Бартоломью сгорал от стыда и поспешно отводил глаза.

В первую неделю октября, после Михайлова дня, Осмунд стоял в средокрестии собора, разглядывая величественные колонны пурбекского мрамора, поддерживающие башню. Тут в нефе появилась Кристина. Каменщик, торопливо отступив в нишу, следил за тем, как девушка, освещенная яркими лучами солнца, идет в клуатр. Она прошла в десяти шагах от каменщика, обдав его свежим ароматом юного тела. Осмунд, сгорая от избытка чувств, с трудом удержался от восторженного восклицания.

Выбравшись из своего убежища, каменщик с ужасом обнаружил, что в соборе есть кто-то еще. В противоположном конце нефа стоял, неподвижный как статуя, каноник Стивен Портеорс. Тощий седовласый клирик опирался на посох, вперив в Осмунда укоризненный взор темных глаз.

Никто не произнес ни слова. Осмунда била мелкая дрожь.

На следующее утро каменщик увидел, что над аркой входа в капитул завершили еще одну скульптурную композицию: Целомудрие, попирающее Блуд.

С того самого дня Осмунд, охваченный стыдом, начал ходить, как монах, низко склонив голову. Целых три месяца, до самого Рождества, он не отрывал глаз от земли и не глядел по сторонам – только так ему удалось смирить свою позорную страсть и с новым рвением продолжить работу.

Каждый барельеф следовало разместить в широком перевернутом треугольнике между арками и прямоугольным пространством над ним, что создавало непрерывный фриз по периметру зала капитула. Первая композиция, слева от входа, изображала Господа, творящего свет; на втором барельефе Господь, воздев правую руку, создавал твердь земную; изображение следующих трех дней творения вполне удовлетворяло Осмунда, а вот изображение Дня шестого вызвало у него затруднение – предстояло изваять сотворение тварей земных и человека. После нескольких неудачных попыток каменщик перешел к Дню седьмому – отдохновению Господню от трудов. Далее предстояло высечь пять рельефов с изображением библейских сюжетов об Адаме и Еве, но все усилия Осмунда ни к чему не привели.

«Как представить Адама, прародителя человеков? – размышлял каменщик. – А Еву? Она невинная дева и соблазнительница, ввергшая Адама в грех, безупречная женщина и мерзкая блудница, жена и матерь человеческая…» Он не знал, как изобразить все эти противоречивые качества первых людей, сотворенных Богом. Осмунд внимательно изучил скульптуры добродетелей и пороков, высеченные его собратьями, но остался недоволен изображениями, созданными по привычным, застывшим образцам. Его барельефы требовали иного подхода.

Он разочарованно вздохнул и перешел к работе над тремя рельефами с изображением истории Каина и Авеля. До самого Рождества Осмунда ничего не отвлекало.

Вечером перед светлым праздником Рождества каменщик закончил дневные труды и, торопясь домой, позволил себе расслабиться. Первое, что он увидел в нефе, – коленопреклоненную фигуру Кристины, молящейся у алтаря. Дрожащее пламя свечей освети ло лицо девушки и пряди золотистых волос, струящиеся по спине. Кристина казалась ангелом.

Осмунд затрясся от охватившего его желания. Ему страстно хотелось ее поцеловать.

– Соблазнительница! – пробормотал он. – Ангелом притворяется!

Он чуть ли не бегом выскочил из собора и вернулся в Авонсфорд, дав себе клятву никогда больше не отрывать взгляда от земли.