– Не говори ничего, пока не выпьешь вот это, – наконец сказала я.

Поднявшись со своего стула, я налила ему вина, которое он выпил одним большим глотком, после чего села обратно и дождалась, когда он осушит и второй кубок.

И тогда в тишине моей комнаты он принялся рассказывать короткими, рублеными фразами, как будто со злостью выплевывая подробности происшедшего. Он ужинал с друзьями на частном приеме в доме одного из верных сторонников могущественного клана Перси, когда им сообщили о приближающейся толпе, которая хотела отомстить Перси и Ланкастерам за их посягательства на свободы парламента, церкви и городских жителей.

– И это тебя удивило? – спросила я преднамеренно спокойным тоном.

Потому что к этому времени я уже взяла себе за правило держаться в курсе всего, что происходит в городе. Почему невозможно доверять ни одному мужчине в том, чтобы он вел себя благоразумно? Ланкастер демонстративно подбросил яркий факел в уже разгорающийся костер обидчивости парламентариев и священников. И это вызвало настоящий пожар. Я злилась на него, хотя и признавала, что сама ничуть не удивлена его поступками. Когда он выходил из себя, то редко следил за своими словами. Я допускала, что он был холериком по темпераменту, человеком, чьи манеры по их надменной высокомерности могли уступить только манерам его старшего брата Неда, но все равно это было непростительно.

Взывая к своим сторонникам, Ланкастер распространялся насчет того, чтобы отменить или игнорировать всю предыдущую законодательную деятельность «хорошего парламента», и даже предлагал, по каким-то своим альтруистическим соображениям, находящимся вне моего понимания, восстановить положение при дворе Алисы Перрерс как постоянной компаньонки короля. Спикер, возглавлявший не желавшую молчать оппозицию, был арестован и заменен ставленником Ланкастера, что обеспечило незамедлительное поступление значительной суммы налогов в пользу короны, которую отрядил новый парламент. Очень многим не нравился такой контроль со стороны Ланкастера – слишком уж деспотичным и неразборчивым он был в смысле средств достижения цели. Поэтому у него осталось мало друзей, когда он усилил свое личное королевское влияние и начал всячески гнобить парламент, отрицая, что тому вообще принадлежит какая-то власть в этой стране.

Не самая мудрая политика, учитывая, что именно парламент контролировал сбор налогов для короны, все больше погружавшейся в долги.

И как будто этого было недостаточно, антагонизм усилился еще больше за счет конфликта с церковниками. Почему Ланкастер решил поддержать этого радикально настроенного богослова Джона Уиклифа, да еще так открыто и яростно? Я, возможно, тоже испытывала симпатию к этому человеку, но порой принципы должны быть подчинены соображениям целесообразности. Тем не менее, когда собравшаяся в августе Ассамблея Церкви выступила против Джона Уиклифа, призвав его прекратить распространять взгляды, подрывающие могущество и благосостояние духовенства, и явиться перед их собранием, чтобы ответить на обвинения в ереси, что в это время сделал Ланкастер? Ничего особенного: просто ворвался в собор Святого Павла, дабы спасти своего протеже от расправы толпы, а потом еще пригрозил стащить епископа Лондонского с его престола за волосы. И все духовенство тут же дружно ополчилось против него, как прежде это сделал парламент.

– Мне не оставалось ничего другого, кроме как просто удрать, – заявил мне теперь Ланкастер, предпочитая не обращать внимания на циничное выражение моего лица. – Это их бесчестие, как они его называют, привело их просто в бешенство, ни о каком примирении не могло быть и речи. К тому же кто-то пустил слух, что я собираюсь отрубить голову этому проклятому епископу. У меня, возможно, и была такая мысль, но только дурак мог бы пойти на такое.

– Тогда как ты не дурак. И поэтому был вполне готов пойти на переговоры с ними.

– Господи! Нет же, нет! Им не добиться от меня примирения. Разъяренная толпа уже угрожала ворваться в Савойский дворец. Ты знала это? Мне удалось найти какую-то вонючую лодку и не менее вонючего лодочника, который и перевез меня на веслах на другой берег Темзы. На голени у меня рана величиной с кулак, не меньше, и при этом мне пришлось отказать себе в целом блюде великолепных устриц, каких я в этом месяце еще не ел. Говорю тебе, Джоанна, бежать от всякого сброда – это тяжелый удар по моей гордости. Чтобы принц королевства вынужден был спасать свою жизнь…

Так вот оно что. Ланкастер оказался в опасности. И поэтому пришел ко мне. Все возможные последствия происшедшего мгновенно возникли у меня в сознании, причем уже сформированными и в завершенном виде – словно Афина, родившаяся из головы Зевса сразу в полном боевом облачении.

Он принялся снова шагать по комнате, и, пока он это делал, на чем свет стоит ругая лондонцев, которые посмели объявить его предателем принципов рыцарства и которые прибили его герб к дверям собора Святого Павла и Вестминстер-холла в оскорбительно перевернутом состоянии, я думала о том, какая великолепная возможность сейчас сама плывет мне в руки. Этот человек был необходим мне в качестве союзника. Если бы я попросила совета у кого-то из своих знакомых, любой бы сразу предупредил меня держаться подальше от Ланкастера с его непомерными амбициями и непредсказуемым нравом. Но я и сама разбиралась в таких вещах. Мне нужно было связать свое будущее с будущим Ланкастера, и сейчас у меня появился блестящий шанс пришить его к себе – и к Ричарду тоже. Оставалось только забросить появившуюся у меня аппетитную наживку, чтобы подцепить эту исключительно важную для меня рыбу.

Но позволит ли он мне это сделать? Гордыня была тем самым грехом, который постоянно преследовал род Плантагенетов. Посчитает ли Ланкастер нужным соблюдать свою клятву, данную им Неду в столь драматической ситуации, у смертного одра брата? Это было несущественно для меня. Я приучу его, истерзанного и отчаянно нуждающегося в помощи. И он станет моим.

– И поэтому ты пришел сюда, ко мне, – мягко заметила я, когда он закончил свой рассказ и стал наливать себе еще вина, что-то недовольно ворча насчет своих порванных обтягивающих панталон.

– А куда мне было идти? На тебя они не нападут. Тебя почитают так, будто ты сама Дева Мария. Как изменчива твоя судьба. – Он шумно втянул воздух. – Мне необходима твоя помощь, Джоанна.

Я по-прежнему сидела неподвижно, хотя и видела, как страдает его гордость из-за того, что ему приходится просить меня.

– Тебе необходимо чудо. И ты сам в этом виноват.

– А что мне было делать? Встать на колени перед этим отребьем? Они уже все считают себя королями и принцами. Они что, забыли, кто я такой? И какой властью обладаю?

– Они бы ничего не забыли. А ты мог бы пойти на компромисс.

– Пока они распускают слухи о том, что меня подменили?

Я знала, что из всех обвинений больше всего его задевали ходившие по Лондону оскорбительные слухи о том, что на самом деле он сын какого-то мясника из Гента, которым в свое время подменили умершего королевского ребенка. Это ущемляло его гордость, как ничто другое. Но я не позволила себе какого-то сочувствия по этому поводу.