II. Бла-бла. Очень серьезный текст, очень серьезный сериал, очень серьезный и нудный пролог. Какая разница, что я говорю, какая разница, что кто угодно говорит, если слова – это такая особенная метафизическая труха, лживые трупы абортированных мыслей, старость идей? Старость – это единственное, что приходит с опытом, и нет больше доверия к службе доверия. Знаешь, что такое линия жизни? Это продольный надрез, который патологоанатом делает на мертвом теле человека. Вот что такое линия жизни. Наши молодые лики с каждым днем прогнивают, выцветают, дряхлеют. Молодость и ярость – ложь, ложь, как и любовь, как и добро, как и счастье, “молодость” – просто надпись на футболке тупого придурка, который не придумал ничего оригинальнее, чем констатировать тот факт, что он еще не успел прожить столько, чтобы был смысл оценивать прожитое. Нас предали, и на нашем проклятом зелено-голубом шарике со стальными вкраплениями бог снимает жесткое порно из боли, смерти, лжи, предательств, разочарований, расставаний, болезней, войн, унижения, мести, злобы, ненависти и полного разрушения всяческих постулатов добра. Я выхожу с тобой на связь – значит я выхожу из своего тела, покидаю стены в погоне за призрачным нечто, неуловимым, невидимым, ушедшим, сказочным и несбыточным, продираясь сквозь толпы таких же роботов, прячущихся за своими железными изнанками, в погоне за кайфом, секундой блаженства, пересечения, прикосновения к душе, ангельского героина, бегущего по медным венам киборга. Я снова заправляю железы, ведь робот уже выплакал все, что в них было до этого, ртутными слезами, в которых задохнется все хорошее, что я видел и чувствовал посреди заправок, школ, универов, супермаркетов, магазинов, качалок, кинотеатров, парковок, кафе, банков, судов, больниц и церквей. Робот удаляет откровения и искренность как вирусы, избавляясь от слабости, от уязвимости, становясь неуязвимым и вместе с тем бессмысленным куском мяса. Какой смысл в том, чему нельзя причинить боль достаточно сильную, чтобы оно хотело умереть и не чувствовать эту боль? Души меня тишиной, души меня равнодушием, души оборванным телефонным проводом, уничтожь каждый порыв, что останется после генеральной уборки в голове и сердце. Человек устал и поэтому человек пьет – чтобы снять усталость, чтобы анестезия разлилась по его пустой, но все же исполненной страданием душе, потому что человек – это априори идиот, глупая материя, выбравшая не лучший вариант для уплотнения. Я буду пить долго, пока не сопьюсь, пока не пропью человеческий облик и все, что у меня есть, пока не доползу до своего надгробия, и двери склепа не закроются за мной, пока не выйдет мой срок годности, пока не выйдет гарантийный срок. Я буду курить так много, что все мое тело пожелтеет, что я буду дышать дымом и кашлять от воздуха, буду курить, пока не сдохну от рака, тыча средний палец в лицо бога под аккомпанемент песен Мэрлина Мэнсона. Мое счастье – умереть в алгоритме, скоро и жестоко, чтобы не оставить следа, не оставить души, не оставить тела – ни черта после себя не оставить, и не попасть после смерти ни в рай, ни в ад, ни в небытие, а просто обессмыслить понятие посмертия. Я – всего лишь часть, как и двое других, но даже вместе мы себя понять не смогли бы никогда. Танцуем на дискотеке перепуганных людей, с вырванными душами, а стены плавятся и идут пузырями от нашего неуемного, пьяного, грязного, пошлого и страшного веселья живых трупов, но ведь это же и правда весело, когда больше нихера не осталось – дергаться под стробоскопом в приступе безумной пустоты внутри, которую уже никогда и ничем не заполнить.

III. Прологи существуют для того, чтобы обозначить читателю, что он сейчас собирается прочесть, заранее довести его до нужного градуса. Но это работает, когда автор – это писатель, а книга – это книга, и совершенно не работает, если автор – это никакой вовсе не писатель, а книга – совсем даже не книга. Зачем? Чтобы что-то этим сказать. Что? То, что можно выразить только в таком виде. Почему? Потому что в другом виде это не прочтут. Есть ли здесь какая-то идея? Вряд ли. Как насчет мысли? Мысль может и есть. Но стоит ли ее думать? В этом прелесть мыслей – они приходят без приглашения, и их целесообразность нельзя оценить. Они просто есть. Мысли – это такие кварки ума, очень маленькие, назойливые и совершенно неуловимые падлы, которые остается только пропускать через себя. Интересно, как долго можно втирать такую вот пустословную чушь? Думаю, что хоть всю книгу. Видел я такие книги по долгу службы. Но у нас тут не книга, у нас схемы, чертежи и зарисовки, портреты, наклейка, этикетка, акциз, трактат, протокол, шифр, задачка, ссылки, формулы и заголовки. Это все вместе называется “я заснул за клавиатурой, разлив на нее чай, и короткое замыкание вызвало набор случайного текста, к которому я не имею отношения”. Люди думают, что словами можно что-то там изменить в реальной жизни. Ну конечно можно, кто спорит. Если ты ворвешься в здание банка и заорешь “Всем лежать, у меня бомба!”, ты очень даже изменишь реальность. Но можно ли жизнь изменить словами мертвыми, монологом об абстракциях, живущих в голове у говорящего? Если реальность сопротивляется – это знак, что стоит поискать другой способ. А что, если все другие способы – плохие, мм? Жизнь – странное место. И она проходит мимо, пока руки неподвижно лежат на клавиатуре. Пальцы подрагивают, а взгляд сонно воткнут в стену над монитором. Все, что я знаю – дни идут, и идут, и идут, и идут, и идут. Ничего не меняется. Смысл всего действия с каждым “па” становится все призрачнее, и вот уже не остается ничего, кроме этих самых “па”, рефлекторных, машинальных, безнадежных и нелепых в своей ненужности самим танцорам – не нужных для того, чтобы перестать чувствовать движение, продолжая двигаться так, как им будет удобнее. И вот ты уже видишь звезды, и ты уверен, что это звезды, потому что звезды так и выглядят, но это не звезды, а отражение звездного неба в обильном жидком плевке, тогда как настоящие звезды можно увидеть или ясной ночью, или со дна глубокого колодца, и чем колодец глубже, тем отчетливее ты видишь эти далекие светила, но минус пребывания на дне колодца состоит в том, что ты не можешь оттуда выбраться без посторонней помощи. Крик ли это о помощи? Может быть. А может и нет, ведь я еще не достиг дна своего колодца, колодца желаний – он продолжает удивлять глубиной, постепенно перерастающей в бездну, и чем глубже я падаю, тем яснее вижу звездное небо. История эта так же бесконечна, как и колодец. Она никогда не начиналась и никогда не закончится: зеркала, лабиринты, ловушки, миражи. Все, что я делаю, преследует одну цель, но кто даст ответ, возможно ли ее достичь? А возможно ли, что я просто сплю? Кто знает, может, я уснул, заблудился во сне и попал в место, которое искал всю жизнь. Или место, из которого всю жизнь бежал, так и не сделав ни шага. Или подошел слишком близко к краю света и упал в те самые воды, что вынесены в название истории”.

Нейрозапись с коротким сигналом прервалась, обозначая конец выбранного фрагмента. Инспектор нетерпеливо махнул рукой, давая понять, что ничего путного в этом фрагменте тоже не увидел, и нужно переходить к следующему.