Здесь следует признать, что идея нарисовать Уллу «как медицинскую сестру принадлежала не только Раскольникову. После «Мадонны 49» он изобразил нас в «Похищении Европы» я был быком. А сразу после весьма спорного «Похищения» возникла картина «Шут исцеляет медицинскую сестру».

Одно оброненное мною словцо распалило фантазию Раскольникова. Он, мрачный, рыжеволосый, замкнутый, что-то обдумывал, он сполоснул свою кисточку, не отводя глаз от Уллы, рассуждал о преступлении и наказании, после чего я посоветовал ему увидеть во мне преступление, а в Улле наказание, причем мое преступление и без того видно невооруженным глазом, а вот наказание можно нарядить в одежды медсестры.

И если эта превосходная картина в результате получила другое, сбивающее с толку название, вина лежит целиком на Раскольникове. Лично я назвал бы ее «Искушение», потому что моя правая нарисованная рука держится на ней за ручку двери, поворачивает, открывает комнату, посреди которой стоит сестра. Раскольников также мог бы назвать картину просто «Дверная ручка», ибо, если бы мне вздумалось подыскать синоним для искушения, я порекомендовал бы «Дверную ручку», недаром это ухватистое устройство взывает к искушению, недаром я неизменно искушал ручку на застекленной двери в комнату сестры Доротеи, когда знал, что Еж-Цайдлер в отъезде, сестра — в больнице, а фрау Цайдлер — в бюро у Маннесмана.

Тогда Оскар покидал свою комнату с бессточной ванной, выходил в коридор цайдлеровской квартиры, застывал перед комнатой сестры и, как и положено, нажимал ручку.

Примерно до середины июня а попытки я предпринимал каждый день — дверь не поддавалась. Я уже готов был увидеть в сестре человека, настолько приученного к порядку ответственной работой, что счел за благо оставить все надежды на незапертую по ошибке дверь. Отсюда и дурацкая, чисто механическая реакция, которая заставила меня поспешно закрыть дверь, когда однажды я все-таки обнаружил, что она не заперта.

Конечно, Оскар несколько минут в сильнейшем напряжении простоял в коридоре и дал такую волю своим разнообразным мыслям, что его сердцу было очень нелегко внести в этот напор мыслей хоть какой-нибудь план.

Лишь когда мне удалось обратить и себя самого, и свои мысли к другим житейским обстоятельствам: Мария и ее поклонник, думал я, у Марии завелся поклонник, поклонник подарил Марии кофейник, поклонник с Марией пойдет в субботу в «Аполло», Мария говорит поклоннику «ты» только после работы, а в магазине она говорит ему «вы», потому что он хозяин магазина, — лишь когда я обдумал Марию и ее поклонника со всех сторон, мне удалось установить в своей голове известное подобие порядка — и я открыл дверь матового стекла.

Я уже раньше представлял себе эту каморку как помещение без окон, потому что ни разу еще верхняя, мутно прозрачная часть двери не пропустила хотя бы полоску дневного света. Точно как и в моей комнате, я, протянув руку вправо, нащупал выключатель. Для этой каморки, слишком тесной, чтобы ее можно было назвать комнатой, с лихвой хватило сорокасвечовой лампочки. Мне было неприятно половиной фигуры сразу оказаться против зеркала, однако Оскар не стал уклоняться от встречи со своим зеркальным и потому навряд ли полезным для него отражением, ибо предметы на туалетном столике, совпадавшим по ширине с зеркалом, перед которым он стоял, очень меня заинтересовали и заставили Оскара подняться на цыпочки.

Белая эмаль умывального таза демонстрировала сине-черные сколы. Та мраморная столешница туалетного столика, в которую таз уходил до краев, тоже была не первой молодости. Левый, отбитый угол столешницы лежал перед зеркалом, открывая ему все свои прожилки. Следы пересохшего клея на изломах говорили о неудачных попытках ремонта. У меня прямо зачесались руки каменотеса. Я вспомнил придуманную Корнеффом замазку для мрамора, ухитрявшуюся превращать даже самый хрупкий мрамор с Лана в те вечные плиты для фасадов, которыми было принято облицовывать большие колбасные магазины.

Теперь, когда общение с привычным моему сердцу известняком заставило меня забыть про свое немилосердно искаженное скверным зеркалом отражение, мне удалось определить и тот запах, который с первой минуты пребывания в комнате показался Оскару странным.

Здесь пахло уксусом. Позднее, и даже не далее, чем несколько недель назад, я оправдывал резкий запах предположением, что сестра, вероятно, накануне мыла голову, а уксус добавила к воде, когда ополаскивала волосы. Правда, на туалетном столике я не обнаружил ни одной бутылки с уксусом. И в других флаконах с наклейками я тоже не обнаружил уксуса и принялся доказывать сам себе, что сестра Доротея не станет греть воду в цайдлеровской кухне, предварительно испросив разрешения у Цайдлера, чтобы потом с превеликими сложностями мыть у себя в комнате голову, когда в госпитале к ее услугам есть современная ванная комната. Хотя не исключено, что старшая сестра либо хозяйственное управление госпиталя запрещают сестрам в полной мере использовать сантехнику для своих нужд, и поэтому сестра Доротея вынуждена мыть голову здесь, в эмалированном тазу, перед мутным зеркалом. Пусть даже на туалетном столике нет бутылки с уксусом, на холодном мраморе стоит все-таки достаточно баночек и бутылочек. Пачка ваты и наполовину использованная пачка гигиенических прокладок тогда лишили Оскара присутствия духа, необходимого, чтобы ознакомиться с содержимым баночек. Впрочем, я и по сей день думаю, что эти баночки наполняли только косметические средства, всякие там безобидные мази и кремы.

Расческу сестра воткнула в щетку. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вытащить ее из щетины и увидеть в полном объеме. Как хорошо, что я это сделал, ибо в ту же самую минуту Оскар совершил важнейшее из своих открытий: у сестры Доротеи были светлые волосы, пепельные, может быть, впрочем, делать выводы на основе мертвых, вычесанных волос следует с большой осторожностью, поэтому утверждать можно только одно: у сестры Доротеи белокурые волосы.

Далее подозрительно богатый улов между зубьями расчески говорил о том, что у нее сильно выпадают волосы. Причины этой неприятной, ожесточающей женщин болезни я увидел в сестринском чепчике, но обвинять его не стал, потому что в приличной больнице без него никак не обойтись.

Как ни тяготил Оскара запах уксуса, само по себе то обстоятельство, что сестра Доротея теряет волосы, не пробудило во мне иных чувств, кроме облагороженной состраданием деятельной любви. Характерно для меня и для моего состояния, что мне тотчас пришло на ум множество считающихся весьма удачными средств для ращения волос, которые я уже готов был при удобном случае вручить сестре. Мыслями уйдя в эту встречу — Оскар представлял ее себе под безветренным летним небом, среди колыхания ржаных полей, — я снял волосы с гребня, связал их в пучок, перевязал волосами же, сдул с пучка часть перхоти и пыли и бережно засунул в поспешно освобожденное отделение моего бумажника.

Расческу, которую Оскар, чтоб удобней было держать бумажник, положил на мраморную столешницу, я взял снова, когда и бумажник, и моя добыча уже лежали в куртке. Я подержал ее на свету ничем не прикрытой лампочки, чтобы она стала прозрачной, осмотрел оба ряда разномерных зубцов, отметил, что два из более тонких выломаны, не мог отказать себе в удовольствии пощелкать ногтем левого указательного пальца по верхушкам более толстых, и все это время тешил Оскара вспыхиванием нескольких волос, которые я нарочно оставил на расческе, чтобы не возбуждать подозрений.