И, как человек скользит, по склону карабкаясь,

Сорвется войлок вот-вот с хребта золотистого.

Кстати, о золотистом хребте – кобыла, как становилось понятно из ее имени, была черна как ночь. А как известно, Али – мир ему от Всевышнего! – сказал: «Если бы всех ашшаритских коней собрали в одном месте и пустили вскачь, то первым пришел бы золотистый конь». С другой стороны, бедуины от века говорили: «Лучший конь – вороной с белыми браслетами на ногах, а после него – золотистый с такими же браслетами».

Спорили чуть ли не до драки: те, кто уже видел Дахму, клялись, что не производилась на свет кобыла красивее, совершеннее и соразмернее в полноте бедер, крепости спины, ширине сухожилий. Глаза ее были круглы и черны как ночь, а бока подтянуты и сухощавы, как у газели.

Другие же кричали, что кобылица Али по имени Сабха была как раз золотистой масти, а раз так, то и спорить тут не о чем: лучший в мире конь – золотистый. Недаром Пророк однажды подошел к своему коню и принялся обтирать ему шею и щеки подолом своего плаща и рубахи. А люди воскликнули: «Что мы видим!» Но Али ответил: «Сегодня мне во сне явился ангел Джабраил и упрекал за то, что я плохо хожу за своим конем».

Вот почему Антара решил во что бы то ни стало увидеть все своими глазами. И пошел на конскую ярмарку, и протолкался сквозь толпу, чтоб хоть одним глазком да глянуть на лошадь прославленной красоты.

И он увидел ее.

Дахма стояла, высоко закинув морду и приподняв собранный у репицы хвост. И била тонкой в бабке ножкой. Широкие бока ее переливались под солнцем нефтяным жирным блеском, подтянутое брюхо взмывало к бедрам, и вся она была…

Недосягаема. Невольник держал длинный недоуздок, а под тростниковым навесом сидел шейх племени мутайр – хозяин дивного скакуна – и перебирал четки. На подходящих к нему прицениваться он смотрел как на дерьмо шелудивой собаки. А вокруг стояли вооруженные воины мутайр и глаз не спускали с тонконогого чуда, роняющего с длинного языка освежающую слюну.

Утирая рукавом слезы счастья, смешанные со слезами тоски, Антара поплелся прочь – к другому диву аль-Румаха. На базаре еще вчера покричали о девушке поразительной красоты, увидев которую луна бы сказала: «Мне стыдно, я скроюсь!»

Еще не дойдя до невольничьего рынка, Антара услышал громкие вопли посредника:

– Сколько вы дадите за жемчужину водолаза и за газель, ускользнувшую от ловца!

Народ гомонил и толкался, все лезли вперед, напирая на широкие колья оград и загонов. Ветерок бился в парусине навесов, сеялась пыль, из сероватой дымки над головами тускло глядело солнце. Сердце сжималось, в груди распиралось что-то огромное и оттого страшное. На мгновение Антаре показалось, что его обожгло холодом, и он оглянулся.

Взгляд его уперся в обычный для аль-Румаха забор из желто-серого кирпича, сбитая из неровных досок дверь криво свисала в петлях…

Постой-ка, Антара, вдруг сказал он себе. Щелястая дверь болталась в каменном – каменном! – проеме. Сером, глыбистом, да еще и со странной надписью сверху. А за скрипучей провисшей створой чернелось… черное. То самое черное. Холодное и страшное, что только что его обожгло.

– Тьфу ты… – пробормотал Антара.

И схватился за ладошку Фатимы на груди. Сморгнув, он глупо захлопал ресницами: не было там никаких глыб и надписи, конечно.

– Фууу-уух… – выдохнул юноша.

И поправил шапочку под куфией – как голову-то напекло. Тетка в черной абайе, сидевшая под болтавшейся дверью, зыркнула на него из-под маски-бирги. У порога лежали три одинаковые псины. Худые и длинные, почти без шерсти. Салуги, гончие. Тьфу ты, и все три черные. И одинаковые еще. Тьфу еще раз, еще раз тьфу, шайтан…

Посредник снова заголосил над пылью и гомоном:

– Вот она, луноликая, похожая на чистое серебро, или на палтус в водоеме, или на газель в пустыне! У нее жемчужные зубы, втянутый живот и ноги, как концы курдюка, и она совершенна по красоте, прелести, тонкости стана и соразмерности!..

Все три псины мрачно глядели на Антару, из слюнявых пастей свисали розовые язычины.

– Тьфу на вас, нечистые твари… – пробормотал Антара.

И раздумал идти смотреть на невольницу: только зеббу в штанах больно будет, а так никакого проку… Да и не пробьется он к скамеечке, на которой сидит девушка, там уж давно люди посостоятельнее его толпятся.

И решительно повернул назад.

Антара не видел, что все три гончие выстроились в устье проулка и внимательно смотрят ему вслед.

* * *

С Рами они столкнулись прямо на площади за рабским рынком.

– Ты где был? – сердито спросил Антара.

– Где я только не был! – засмеялся в ответ сумеречник. – Я ходил и смотрел, все ждал, когда нужно будет стоять и смотреть!

Юноша только сплюнул: опять загадками говорит, нет, человеку самийа не понять…

Вдруг из-за спины раздалось слитное глухое рычание.

Сумеречник и человек обернулись одновременно.

Кто-то с кем-то возился. Прямо у лавки тандырника. Там всегда было оживленно: черные спины теток то и дело ныряли в жерло печи, поднимающийся жар искажал фигуры, вот разогнулась женщина и вынула круглую, обвисшую у нее с ладони лепешку. Кувыркались в грязи черные от солнца дети. Садящееся над крышами солнце выжигало глаза, пускало на изнанку века волосинки и плавающие пятна.

Кто ж так рычит?

Антара сморгнул. Не было никаких детей. На щебенке улицы возились те самые салуги – черные, длинные. Как оскаленные червяки. А от них откатывался и отбивался зажатой в руке туфлей человек. Почему никто не видит? Да нужно ж…

– Стоять, – тихим страшным голосом сказал Рами.

Так же тихо добавил:

– Ничего не нужно делать. Просто стой и смотри.

И крепко сжал Антаре запястье.

Из-за низкой глиняной стенки печи показалась приземистая женская фигура – бесформенная и черная. Маска-бирга расчерчивала лицо, торча над носом как клюв птицы. Человек на земле вдруг прекратил свою странную, не укладывающуюся в разум бесшумную возню с собаками. Стоя на четвереньках, поднял голову и уставился на черную тень в спиральном жаре тандыра. И вдруг сломался, сложился, схватился руками за лицо.

А потом захныкал, закхекал, завыл, раздирая на груди одежду:

– Горе мне, я грешен! Грешен! О правоверные, перед вами грешник! Да, да, я убил жену, уморил, уморил голодом в подполе!

Его вопли услышали: люди стали оборачиваться. Тетки над печью разогнулись, позабыв про лепешки. Плетущие корзины бедуины стали откладывать прутья, кто-то приподнялся на своем молитвенном коврике.

– О, я грешен! Я хотел взять молодую жену, а ту больше не хотел! Старую, больную не хотел! Я запер, запер ее, а всем сказал, что Зухра умерла от болезни!