Узза тихонько рассмеялась. Он скривился:

– Ну да, ну да. Лошадиная цепочка. Наши философы называли это словом парадокс.

– Я смеюсь, потому что ты говоришь как суфий.

Тарег скривился еще сильнее:

– При чем тут дервишеские бредни? Это здравый смысл. Чем меньше привязанностей, обязательств и имущества, тем ты свободнее.

– Как же ты собираешься одолеть нашу сестру? Выйдешь против нее вот так – без обязательств и имущества?

– А это уж ваша забота! – рассердился в ответ Тарег. – Я выполняю уговор? Выполняю. Вот и вы давайте. Думайте, что мне делать.

Узза хмыкнула:

– Ты сначала с моей псоглавой сестрицей сочтись. Манат – не такая, как я, она не любит ни людей, ни сумеречников. Вот выполнишь ее поручения, жив останешься – тогда и поговорим.

– Вот только не надо меня смертью пугать, – процедил Тарег.

– Я не пугаю, – удивилась женщина в черном. – Я лишь говорю, что твое будущее не определено.

– Еще бы ему определиться, – пробурчал нерегиль. – Здешняя жизнь – как болото. Точнее, зыбучий песок. Что ни делай – все канет и растворится, останется лишь грязища. Где уж тут взяться будущему, да еще и определенному. Разве что четыреста девяносто первый год маячит – и то хорошо…

В ответ на его мстительное шипение Узза лишь повела плечами:

– Ничто не ново под этим небом. Конец света пророчили незадолго до прихода Али. И перед тем, как из степей вышли джунгары.

Тарег разозлился окончательно:

– А я уверен, что на этот раз все пророчества сбудутся! Конец света – лучшее, что может случиться с этой болотной прорвой!..

Узза ответила своим всегдашним легким смешком:

– Не сердись на них. Они как дети.

– Это не дети, это уроды какие-то… – пробурчал он в ответ.

– А мне их жаль. Люди называют сестру хозяйкой судьбы, – задумчиво проговорила женщина в черном покрывале. – Хотя, по правде говоря…

Тарег кивнул – у судьбы нет хозяйки, это правда. У нее есть Владыка. Хозяин чертогов мертвых.

– Сестра – справедливость. А я – милосердие.

Он не сдержался:

– А в Нахле? Это тоже было милосердие?

Узза пожала плечами:

– Я же говорю, они как дети. Ничего не понимают, везде лезут, говорят глупости. Ничему не учатся. Разве не бывает, чтобы упрямый ребенок сбежал от матери и попал в беду?

Тарег долго молчал. Потом согласно кивнул. И с неожиданной горечью проговорил:

– Хреновый из меня спасатель для таких детишек. Ни Силы, ни войска.

Женщина в черной абайе снова пожала плечами:

– Ты сам выбрал этот путь.

– Я отказался от войска, не от Силы. Силу у меня… забрали.

– Это неважно, – вздохнула Узза. – Я ходила среди них сотни лет до тех пор, пока не пришел Али. Я была могущественным духом. И что? Они ничуть не повзрослели.

Тарег фыркнул:

– Ничуть не повзрослели? Да они не то что не повзрослели, они поглупели – напрочь! Раньше хоть вас боялись, а теперь? Вы отступили в Сумерки, а новое учение оказалось им великовато. Пастух говорил о совести – но это же смешно! Он бы еще им про парадокс рассказал! Бедуинов палкой промеж глаз надо бить, а не про совесть проповедовать! Так и маются, межеумки – уже не язычники, но еще и не верующие…

Узза вздохнула:

– У меня осталось последнее дело к тебе.

Тут она замолчала. Надолго.

– Госпожа?..

Узза подняла ладонь: тише, мол. И наконец проговорила:

– Если ты поумнел – сам поймешь, какое. А если остался таким же глупым – я подожду.

– Что-ооо?..

– А сестра велела передать, что сама сделает все, что нужно. Ты – ничего не делай, просто стой и смотри.

– Что?! Госпожа, хватит говорить загадками!..

Богиня легонько хмыкнула – и исчезла.

* * *

Аль-Румах, следующий день

Глаза разбегались – столько всего продавали. Ярмарка орала, толкалась, гомонила, пылила и пахла тысячью приманчивых ароматов: вареного и жареного мяса, харисы, орехов в меду, жареной саранчи. И ладана. И алоэ. И финикового вина. И кинзы. И фиников. Глаза разбегались, слюни текли.

Денег у Антары не было – а у кого они были?

Рассказы его о Битве в Сухой реке послушали-послушали, да и разошлись, поганцы. Хоть бы кто связку медяков дал или, на худой конец, угостил жратвой или выпивкой. Но нет, все смотрелись одинаково – худые, обтянутые кожей лица, обветренные губы и голодный блеск в глазах. Обглоданные страшным летом людишки жались и мелочились, и торговля шла ни шатко ни валко – покупать-то покупали, да в основном купцы из далеких северных городов.

Сумеречник слинял куда-то сразу, прям когда Антара начал читать свое новое:

Я видел, как всадники плотной стеной приближаются.

Кто может меня упрекнуть? Я рванулся вперед.

Взывали звенящие копья, мне слышалось: «Антара!»

Впивались в коня и прервать наш пытались полет.

Мой конь белогрудый, отмеченный белою звездочкой,

Стал красен от крови, в рядах пробивая проход.

Он вдруг захлебнулся слезами и жалобным ржанием

И стал оседать: острие угодило в живот.

О, если бы мог он словами излить свою жалобу,

О, если он мог рассказать о страданье! Но вот

С победными криками ринулись наши наездники

По дну пересохшего русла, как новый поток.

Они восклицали: «Да это же доблестный Антара!

Он всем храбрецам голова! Это он нам помог!»[25]

На четвертой строке он услышал в голове всегдашнее глумливое хмыканье. И, обернувшись, уже не увидел Рами у себя за спиной.

Ну и пусть. А что? Что он должен говорить о том бое? Что над умирающим Муфидом сидел?

Вздыхая и бурча проклятия скупости ашшаритов, Антара плелся по базару, почти не глядя по сторонам. А чего глядеть-то? Денег-то нет. И не предвидится. Хотя… он бы посмотрел на оба дива, о которых кричали нынче на базаре.

Сперва Антара пошел потаращиться на чудо-кобылу – ну еще бы он не пошел, про нее столько у костров рассказывали! Звали кобылицу Дахма, «Черная», и люди мечтательно закатывали глаза, декламируя бессмертные бейты Имруулькайса:

Когда еще спит в гнезде семья быстрокрылая,

Едва-едва рассвело, седлаю рысистого.

Высок он, проворен, тверд, с грохочущей глыбой схож,

Которую сверг поток, бушуя неистово.