Отражение Ахмата на Угре было воспринято современниками как провиденциальное событие. Иного и быть не могло: если нашествие татар и установление ига были проявлением гнева Божьего, то избавление от власти «поганых» стало возможным только по милости Божией к многострадальной Русской земле. Именно так, через призму провиденциальных представлений, и рассматривали летописцы драматические события лета и осени 1480 года. При этом действия исторических лиц, и прежде всего самого Ивана III, подгонялись под определенные библейские прообразы. Этот возвышенный, «библейский» взгляд на события не противоречил обычному, житейскому, а сосуществовал с ним. Человек той эпохи не ощущал четкой грани между земным и небесным. Видимый глазом ход событий с его «злобой дня» и кипением человеческих страстей причудливо сочетался в летописях с невидимой работой таинственного механизма осуществления Божьего промысла.

Подобный взгляд, равно как и порождавшее его мироощущение, совершенно недоступен современным историкам, воспитанным на высокомерно-ироничном отношении ко всему «небесному». Лишь в самое последнее время обозначились попытки по-новому взглянуть на сам характер летописной работы, на те цели, которые ставил перед собой летописец (77, 187).

Поведение Ивана III осенью 1480 года отличалось, конечно, от поведения Дмитрия Донского накануне Куликовской битвы. В его действиях можно было с равным успехом увидеть и мудрые военно-стратегические расчеты, и обычную робость, боязнь повторить трагические ошибки отца. Но второе объяснение более соответствовало «библейскому» осмыслению событий в духе ветхозаветной книги пророка Ионы. И робость Ивана перед лицом грозного «царя» Ахмата, и его попытки уклониться от сражения, бежать вслед за женой и детьми в отдаленные безопасные места, — все это органично вписывалось в провиденциальную трактовку свержения чужеземного ига. Великий князь должен был исполнить предназначенное ему свыше благое дело вопреки всем препятствиям и вопреки собственному малодушию.

Бог вразумляет правителей устами пророков. В этой роли в 1480 году выступил ростовский владыка Вассиан. И не случайно почти все летописцы поместили в своих сводах его вдохновенное «Послание на Угру». Оно — необходимый элемент всей провиденциальной концепции освобождения от власти «поганых». Эта концепция наиболее отчетливо была выражена в летописях, происходящих из церковной среды. Однако в силу ее универсальности для той эпохи она оказалась уместной и в великокняжеских сводах. Ни сам Иван III, ни его наследники не могли уклониться от признания решающей роли Божьего промысла в таких судьбоносных событиях, как «стояние на Угре».

Особенно примечательна своим возвышенно-провиденциальным взглядом на события 1480 года Типографская летопись, в основе которой лежит Ростовский владычный свод.

«В лето 6989 прииде великый князь на Москву из Боровска и похвали Бога и пречистую Богородицу и святых чюдо-творец, избавлеших от поганых, и возрадовашася и возвеселишася вси людие и похвалиша Бога и пречистую Матерь, глаголаше: „Ни аггел, ни человек спасе нас, но сам Господь, Пречистые и всех святых моленми. Аминь“» (30, 201).

Тема малодушия Ивана III, столь часто звучащая при описании летописцами кампании 1480 года, получает в Ростовском своде новое развитие. Несколькими строками нарисована картина панического бегства на Белоозеро великой княгини Софьи Палеолог.

«Тое же зимы прииде великая княгини Софья из бегов, бе бо бегала на Белоозеро от татар, а не гонял никто, и по которым странам ходили, тем пуще стало татар и от боярьскых холопов, от кровопивцев крестьяньскых. Воздай же им, Господи, по делом их и по лукавству начинаниа их, по делом руку их дай же им. Быша бо их и жены тамо, възлюбиша бо паче жены, неже православную хрестьяньскую веру и святыя церкви, в них же просветившяся и породившася банею святаго крещениа, съгласившася предати хрестьянству, ослепе бо злоба их. Но премилостивый Бог не презри създаниа руку своею, слез крестьяньскых, помилова своим милосердием, и молитвами пречистыя его Матери и всех святых. Аминь» (30, 201).

Не великий князь Иван, а Бог и Божия Матерь избавили Русскую землю от врагов. Памятуя о заповеди монашеского смирения, летописец оправдывает свои упреки столь важным особам соображениями благочестия и желанием воздать хвалу истинным творцам победы — Богу и Божией Матери. При этом он считает нужным выразить свое уважение «добрым и мужественным» воинам, защитникам Руси от «бесерменства».

«Сие же писахом не укаряющи их, но да не похвалятся несмыслении во своем безумии, глаголюще: „Мы своим оружием избавихом Рускую землю“, но дадуть славу Богу и пречистой Матери Богородици, той бо спасе нас, и престануть от таковаго безумна, а добри и мужествении, слышавше си а, притяжуть брань к брани и мужество к мужеству за православное хрестьяньство противу бесерменству, да въсприимуть в сем житии от Бога милость, от государя жалование великого князя, а от всех людей честь и похвала, а во оном веце (в другой жизни. — Н. Б.) венци нетленными от вседръжителя Бога увязутся (увенчаются. — Н. Б.) и царство небесное наследять. Буди же сие получити и нам грешным молитвами Богородица. Аминь» (30, 201).

Далее следует заключительная часть этого замечательного рассуждения, исполненная благородной патетики, хотя не лишенная некоторого высокомерия по отношению к разным народам (и прежде всего — грекам), не сумевшим защитить свою землю от врагов и готовым ради спасения скитаться по чужим странам. Это — явный выпад в сторону тех скитальцев-греков, которые хлынули в Москву вслед за Софьей Палеолог. Столь непохожие на москвичей своим обликом, манерами и привычками, они вызывали у многих раздражение, а у некоторых — жгучую ненависть. Их влиянием (равно как и влиянием самой Софьи) объясняли дурные поступки государя. (Эту точку зрения высказывал позднее боярин Берсень Беклемишев в своих беседах с Максимом Греком (80, 283).) Да и чему хорошему могли научить люди, бросившие свою страждущую родину в поисках лучшего места под солнцем?!

«О храбри мужествении сынове Рустии! Подщистеся схранити свое отечьство, Рускую землю, от поганых, не пощадите своих глав, да не узрять очи ваши распленениа и разграблениа домов ваших и убиенна чад ваших и поруганна над женами и над дщерми вашими, якоже пострадаша и инии велици и славнии земли от турков, еже глаголю: блъгаре и сръби и греци и Трапизон и Аморея и арбанасы и хръваты и Босна и Манкуп и Кафа, инии мнози земли, иже не стяжа мужествене и погибоша и отечьство изгубиша и землю и осподарьство и скитаются по чюжим странам бедне и воистинну и странне и много плача и слез достойно, укоряеми и поношаеми, оплеваеми, яко немужествени, и иже збегоша котории с именми многыми и з женами и з детми в чюжие страны, вкупе с златом и душа и телеса своя загубишя и ублажають тех, иже тогда умерших, неже скитатися по чюжим странам, яко бездомком. Тако ми Бога, видех своима очима грешныма великых государьи, избегших от турков с имением и скитающихся, яко странных, и смерти у Бога просящих, яко мздовъздаяниа. От таковыя беды пощади, Господи, нас православных хрестьян молитвами Богородица и всех святых. Аминь» (30, 202).

Зимой 1480/81 года митрополит установил новый церковный праздник — 23 июня, день второго Сретения иконы Владимирской Божией Матери. Тем самым подчеркивалась решающая роль небесных сил, и в особенности Божией Матери, в победе над Ахматом. «В граде же богоспасаемом Москве от того времени уставиша праздник праздновати пречистой Богородицы и хожение со кресты, июниа 23» (20, 212). Однако, судя по весьма ограниченному количеству древнерусских месяцесловов, содержащих этот праздник, он не получил большого распространения (139, 189). Вероятно, это объяснялось его «вторичностью» по отношению к первому «сретению» иконы в 1395 году.