По сравнению с этим Аргентина представлялась чем-то существенно более близким – по крайней мере, почта туда ходила хоть и медленно, но исправно.

По вечерам, сидя за своими цветами и глядя на чистый профиль Стейси, склонившейся над тетрадками (точными копиями тех тетрадок, в которых я пишу мою горькую повесть), я пыталась представить наше раздельное существование – и никак не могла. Конечно, я понимала, что совсем скоро она вырастет, может быть, уйдет из семьи, переедет в другой город или другую страну, выйдет замуж, родит ребенка или двух – но я должна, я обязана была следовать за ней неотступно, как тень, чтобы охранять, отстаивать, оберегать. Мне всегда было свойственно в высшей степени рациональное мышление: я обожаю расписания, списки, планы (хотя лучше многих осознаю их тщетность), но тут картины ближайшего будущего затуманивало какое-то серое марево – или просто на мои глаза наворачивались слезы.

При отъезде Мамариных (а точнее, уже без пяти минут Гродецких) я даже не сочла нужным эти слезы скрывать – и с облегчением разрыдалась, попеременно обнимая их обеих, пока будущий глава семейства отдавал отрывистые приказания носильщикам. Провожать их пришло неожиданно много людей: наши общие коллеги из гимназии, несколько учеников (которым, между прочим, строго-настрого было запрещено выходить с территории гимназии) и даже пара-тройка выпускников, приехавших ради такого случая из Брно и Праги: для меня было удивлением, что простоватый и плосковатый Михаил Дмитриевич пользовался такой приязнью среди воспитанников (впрочем, вспомнив единодушные восторги по поводу Шленского и Быченковой, я изумляться почти перестала). Я до сих пор не могла привыкнуть, что на европейских железных дорогах вместо нашего громогласного свистка, возвещающего отправление, кондуктор просто выкрикивает что-то невразумительное. В ожидании этого сигнала посланца судьбы я оглядывала нашу пеструю толпу, собравшуюся полукругом вокруг уезжающих. Вещи их уже давно были отвезены носильщиками под неусыпным присмотром Гродецкого к багажному вагону; редкие пассажиры с интересом смотрели на нас, гадая, очевидно, кто эти чужестранцы, почему они едут первым классом и чему они обязаны столь пышными проводами.

Еще больше бы они удивились, если бы сосредоточились не на очевидном центре нашей компании, то есть не на Мамариной, Стейси и Гродецком, а на одной из провожающих. Согласитесь, не так часто бывает, что кто-то из толпы, собравшейся, чтобы отметить чей-то отъезд, тайком пробирается в тот же поезд! А между тем я проделала именно это: последний раз обнявшись с Мамариной, я сделала вид, что не в силах сдержать нахлынувших чувств, отступила немного назад, потом еще и еще – и, наконец махнув рукой с характерным русским жестом «все равно все пропало», пошла неверными шагами прочь: туда, где народ попроще набивался в вагоны второго и третьего класса. Там, достав зеркальце, чтобы проверить, не пострадала ли прическа от медвежьих объятий моей неверной кумы (а Мамарина вцепилась в меня так, словно пыталась задушить), я заодно проверила, не смотрит ли кто-нибудь мне вслед: не хватало мне только сочувствующих доброхотов («Василий, надо поддержать нашу бедную Серафиму Ильиничну, на ней лица нет – пойду-ка я побуду с ней»). К счастью, на меня никто не обратил внимания, так что я быстро опустила вуаль и поднялась в вагон второго класса.

Не могу сказать, что решение это было минутным, хотя и обдуманным его не назовешь. У меня не было с собой никаких вещей, даже белья, все оставалось в нашей осиротевшей квартирке: я сообразила взять лишь свой нансеновский паспорт, чековую книжку, игрушечную собачку-талисман (с которой не расставалась) и немного денег. Мыслей и планов у меня не было никаких, только голый инстинкт: я чувствовала себя героиней одного из душещипательных рассказов Сетона-Томпсона (сколько их я перечитала Стейси!), какой-нибудь сторожевой собакой, отставленной за ненадобностью после того, как она потеряла слух и чутье. Я-то ничего не теряла, но история была похожей: четырнадцать лет я верой и правдой охраняла хозяйскую избу, после чего меня не просто сослали в конуру на улице, а скорее даже завели в лес и там привязали к дереву. Да, с точки зрения жильцов этой избы – которые, например, собираются перебраться в другую губернию, – чувства и мысли собаки вряд ли стоят особенного внимания и не берутся в расчет при мысли о переезде, но для нее-то самой это означает полное крушение не только ощущаемого ею мира, но и всей предыдущей жизни, которую, получается, она прожила вовсе напрасно. Собака в этой ситуации может хотя бы повыть на луну, но я была лишена и этого утешения.

У меня, если продолжать эти собачьи аналогии, вовсе не было желания пробраться к ним ночью и перегрызть им горло, отнюдь; мне даже не хотелось в решительную минуту появиться откуда-то из-за кустов и отогнать вдруг пожаловавшего волка. Мне просто нужно было быть рядом со Стейси: эта необходимость составляла первооснову моей личности, которая без нее просто распрастывалась в прах. Я не думала о том, чем я буду заниматься, где я буду жить и во что переоденусь утром, – точнее, эти мысли вяло болтались на периферии моего сознания, тогда как сосредоточена я была лишь на двух вещах: как не упустить Мамариных и как не попасться им на глаза.

И то и другое оказалось довольно простым делом: вероятно, они были настолько перевозбуждены предстоящим путешествием, что не сочли даже нужным оглядываться. С другой стороны – чего им было опасаться? Как бы ни сложилась их жизнь по ту сторону Атлантики, они, единожды спасшись от погибшей России, теперь во второй раз вытащили счастливый билет – и покидали не слишком приветливую Европу. Вся жизнь расстилалась перед ними. И только у меня в этой жизни не было больше ничего.

Почему-то мы все, живя второй десяток лет в Чехословакии, никогда не учили чешский: в нашей Моравской-Тршебове жили одни немцы, так что он не был и нужен, а в Праге обычно удавалось обходиться смесью из немецких, французских и русских слов. Но в сумочке у меня на всякий случай всегда лежал маленький разговорник, в котором, по уверению его авторов, содержались уже готовые чешские фразы на все возможные случаи. Заплатив за билет, я достала книжку и стала ее перелистывать. Автор действительно хорошо знал жизнь: почти все фразы там были с жалобами – и все прекрасно подходили к моему нынешнему состоянию. «У меня болит голова», «мне плохо», «я чувствую жар», «у меня болит живот», «я умираю» – все это я могла теперь сказать по-чешски, но кому? Зато одну крайне необходимую мне фразу я оттуда извлекла: хоть она и