в чем дело, и, стыдно сказать, несколько раз переспрашивала, покуда раскрасневшаяся Мамарина с явным удовольствием рассказывала свою немудрящую повесть. Оказывается, этот мерзавец, даром что притворялся рохлей, успел развить за моей спиной бойкую деятельность – и не только завлек недалекую Елизавету Александровну, но и спланировал для себя с ней такое будущее, в котором никак не находилось для меня места. Один из его родственников, покинувший Россию еще лет двадцать назад, купил ферму в Аргентине, где разводил какую-то рогатую скотину и благодаря этому невероятно преуспел, – и вот теперь, накануне очередного расширения своего процветающего дела, он решил выписать к себе Гродецкого, чтобы тот поступил к нему в подручные. Михаил Дмитриевич весьма самонадеянно, если не сказать – нагло, спросил у этого скотовода, не возражает ли тот, если он явится с молодой женой и юной падчерицей. Тот отвечал в том духе, что Аргентина славится своим гостеприимством – и, таким образом, к предложению его нечистой руки и черного сердца добавлялся еще бесплатный билет на пароход в Южную Америку.

– Вы, конечно, понимаете, Серафима Ильинична, что я не могу вам предложить ехать с нами. Мне будет очень вас не хватать, да и Стейси очень к вам привязана, но, к сожалению, мой жених против, – сказала она, глядя мне прямо в глаза и еще попыталась, мерзавка, взять меня за руку. Я, естественно, руку выдернула, лихорадочно соображая, что же мне делать. Между тем Мамарина, приняв мое остолбенелое молчание за сочувственный интерес, продолжала делиться своими планами, столь же аляповатыми и скудоумными, как она сама: с окончанием семестра ее будущий муженек подаст в отставку в гимназии, после чего они, забрав с собою Стейси, отправятся в Брно, где русский священник в церкви Святого Вацлава обвенчает их по православному обряду. Немного придя в себя, я, кажется, довольно ядовитым тоном осведомилась, не помешает ли святому Вацлаву тот факт, что где-то в далекой Полтавской губернии уже здравствует одна мадам Гродецкая. На это Мамарина, не моргнув и глазом, объяснила мне, что по старым законам отсутствие супруга в течение пяти и более лет было достаточным основанием для развода, а поскольку Галиночка Павловна за последние пять лет никак себя не проявляла, брак с нею считается ничтожным. Так вот, продолжала она, – после совершенного таинства новоиспеченные супруги отправятся в Вену, где проведут две недели, лакомясь кофе со сливками и прочими яствами для разжигания любовного пыла, потом доедут поездом до Генуи, откуда и отплывут в сторону Буэнос-Айреса.

Успела она обдумать и дальнейшую их судьбу: в ее мечтах родственник непременно заметит, какими талантами обладает ее избранник, и в самом скором времени приблизит его к себе, сделает компаньоном, после чего деликатно скончается, не забыв отписать им в завещании все свое имущество (ладно, последнее я все-таки додумала самостоятельно). Сама Мамарина всегда будет рядом со своим мужем, станет помогать ему и поддерживать, работая с ним вместе везде, куда их ни забросит судьба. Мне, конечно, хотелось переспросить у нее, хорошо ли она умеет доить коров и приходилось ли ей перегружать навоз вилами (что-то мне подсказывало, что именно это будет входить в круг обязанностей ее суженого), но вновь сдержалась – толку от возможных препирательств с ней не было бы никакого, а ситуация требовала скорейшего разрешения. Я спросила, что они собираются делать со Стейси, – и она, даже слегка гордясь своей ниоткуда взявшейся обстоятельностью, поведала мне, что у того самого родственника есть собственные дети, два сына и дочь, к которым ходит учитель, эмигрант из России, обучающий их всем наукам, – и ему вовсе не трудно будет добавить к этому маленькому классу еще одну ученицу. Более того, аргентинский благословенный климат в сочетании со свежими овощами и фруктами… – тут я уже не слушала, поскольку мысли мои приобрели новое направление.

Труднее всего было решить, куда можно спрятать трупы. Вблизи гимназии не было никаких водоемов – только несчастная река Тршебувка, в которой нельзя было утопить и кролика. Правда, в нашем доме имелся погреб, но втайне вырыть там достаточно вместительную двуспальную могилу, которая заменила бы моим голубкам брачное ложе, я никак не могла. Хорошо подошла бы какая-нибудь заброшенная шахта, но тогда пришлось бы мучительно придумывать предлог, чтобы их обоих туда заманить: впрочем, это умственное упражнение осталось сугубо схоластическим, поскольку шахт никаких поблизости не было либо я о них не знала. Можно было призвать их на лесную прогулку и там, заведя подальше в чащу, прикончить обоих, а тела забросать ветками в надежде, что лисицы и барсуки доберутся до них раньше, чем случайно обнаружит какой-нибудь досужий человек. Недостаток плана был в том, что оба они совершенно не интересовались никакими походами на природу – да и Стейси мне не хотелось оставлять надолго одну. Где-то я читала, что некоторые кислоты очень хорошо способны растворять живую плоть, но опять-таки для этого требовалось слишком много вещей: допустим, при некотором усердии я могла бы их разделать, как мясник корову (на дальнем плане заиграло аргентинское танго), но где взять достаточную для этого емкость и такое количество кислоты? Кроме того, я не могла рисковать тем, что меня поймают: оставить Стейси вовсе без присмотра было совершенно немыслимо.

К моменту, когда я осознала, что Мамарина все еще продолжает рассказывать о своих планах, она дошла уже до цвета занавесок в детской, в которой, как она надеялась, вскоре по прибытии в Южную Америку поселится новый житель, пребывающий, впрочем, пока лишь еще во вполне умозрительном статусе. Есть у некоторых особенно пылких натур такое отталкивающее свойство – увлекаться своими мечтами до такой степени, что первый этаж выстроенного ими в мыслях замка кажется уже до такой степени отвердевшим, что можно громоздить на него второй, третий и так далее. За прожитые бок о бок пятнадцать лет я и не подозревала, что в этой стареющей клуше сохранился такой запас романтических восторгов, и, оказывается, ошибалась. Примечательно, что, развивая передо мной эти тщательно выписанные картины будущего благополучия, она время от времени посматривала на меня острым глазком, словно курица, которая, поклевывая зернышки, все-таки скашивает взгляд на хлопочущую кухарку, поскольку слышала с утра краем своего укрывшегося среди перьев уха, что на обед ожидается консоме: что-то ей, кажется, подсказывало, что так просто от меня будет не отделаться. В эту минуту на помощь ей подоспело подкрепление – деликатно постучав, к нам явился сам Ромео, с порога продемонстрировавший мне свой подло извивающийся язык: очевидно, мерзавец нервничал, и не без основания.

Влюбленные обменялись взглядами, смысл которых