Антон с Тишкой соорудили нехитрый обед – отварили яиц с репой, дали порцию Завадскому. Филипп поел через силу, затем отыскал среди коробов самый дорогой чай – золотой улун, который продавался по двадцати рублей за фунт, бросил в котелок добрую щепоть.

От чая в голове прояснилось, на какую-то минуту даже появилась надежда, мир стал ярким, небо звездным, проблемы отступили.

Филипп лег на шелковые ткани в своем грязном бушлате, рассмеялся этому, закрыл глаза и положив руки под голову стал тихо воспроизводить напев плывущего Романа Карцева из старой советской сценки «Воскресное утро».

– Ты чего, братец? – удивленно спросил Бес.

– Что?

– Ну-ка напой еще, – Бес достал пыжатку.

– Вот еще. – Засмеялся Завадский. – Ты серьезно?

Бес проиграл три ноты.

– Не станете плясать, слово даю!

– Ну тебя к черту.

Бесу, впрочем, все равно хватило услышанного. Глядя на звездное небо через дыру в крыше, Завадский с удивлением слушал, как печальные звуки «Strangers in the night» плывут в стылом ночном воздухе в своей самой удивительной кавер-версии.

– Ты так и не назвал своего настоящего имени. – Сказал Филипп Бесу, когда тот закончил играть.

– Брат, ведаешь ли, мне мнится огромная лодка да женщина, под звездами, обращенная ликом ко мне. Она тихо глаголет мне «Сальва» да что-то еще – сию стень я вижу во снах, и прежде иного еже видал я на белом свете. Женщина пела мне песни, инде я хорошо помню токмо ея лик в звездном небе да последнюю песнь. Кружилось небо. И ласковое «Сальва» стало страшным. Бысти ее слова моими, да виденное тенью той жизнью, овой не суждено бысти. Такожде, брат. Ежели и было, имени своего мне уж не сведать.

– Сальва значит Сальваторе. – Сказал Филипп. – Это и есть твое имя. Ты итальянец. Я так и знал.

В лице Беса мелькнул испуг.

Филипп повернулся к нему.

– Ты все помнишь.

– Разве есть такое имя? – спросил Антон.

– Да, латинское, означает «Спаситель».

Бес отвернулся и хмуро стал глядеть в угол амбара.

– Алкаю бы още пожить, братья. – Сказал с грустной усмешкой Антон. – Да токмо видать мы все залоги перебрали – на том свете нас давно уж заждалися.

– Я с жизнию прощался в тот день, егда вас встретил и с той поры в долг живучи. – Мрачно добавил Бес. – А топерва свое имя сведал и будто тоже помирать расхотелось.

– Не пугайте Тишку.

– А что, брат, пущай привыкает. Ты разбойник, брат Тишка, али кто?

– Я с вами. – Ответил Тишка.

– Во! А кольми с нами, ведать должен, еже конец внегда един. Али большо ты разумел будто станешь тихим общинником и помрешь на полатях в большой избе в окружении детей да внуков?

– А разве худо? – спросил Антон.

– Я, брат, не могу себе такого представить.

– Разумеешь, из меня вышел бы худой пахарь?

– Из тебя? Да ты окромя опиума во еже сеял?

Оба они засмеялись.

Тишка крутил головой, глядя то на одного, то на другого, пытаясь понять шутят ли они над ним или всерьез прощаются.

Завадский тем временем уже около минуты лежал, глядя широко раскрытыми глазами на звездное небо. Мелкий снег летел через дыру, испарялся на разгоряченном лице. Новая мысль озарила его и подступаясь к ней со всех сторон и не наблюдая серьезных преград, Филипп понимал, что это самый настоящий шанс. А учитывая обстоятельства, возможно даже не такой уж плохой шанс.

– Тишка! – Филипп резко сел.

– Чего, брат?

– Ты знаешь, что может быть легче воздуха?

– Не ведаю.

Тишка хлопал глазами, Антон и Бес, привлеченные новым деятельным тоном Филиппа, тоже внимательно посмотрели на него.

– Я скажу тебе: горячий воздух. А теперь мне нужен твой светлый ум, братец! Посмотри вокруг и скажи мне, что это может значить.

Тишка медленно встал, обернулся вокруг себя, поглядел на льняные и шелковые ткани, бочонки с лаком и краской, на инструменты, мотки нитей, ганзейские иглы. Задрал голову – поглядел на крышу.

– Брат… Ежели я все верно разумею… Мы можем… Улететь?

Как же непросто дались эти слова человеку из семнадцатого века.

Филипп засмеялся и упал на стопку шелковых тканей.

Глава 51

Не в силах больше терпеть зубную боль, старик Никодим, наконец, решился – выкопал в сарае глиняный кувшин, из которого пересыпал в платок двадцать копеек, прихватил полмешка сухарей, взял посох и придерживая больную щеку, отправился на северную окраину Гусейновской слободы, где жил бывший монах Елисаветий, изгнанный в свое время из монастыря за страсть к подглядыванию за девками в бане.

Оставшись без казенного пропитания и при этом со слегка подмоченной репутацией, бывший монах Елисаветий тем не менее не опустил рук, а прослышав о хороших доходах на зубоволочении, выменял у проезжего татарина на полмешка лука ржавые щипцы и с тех пор зарабатывал выдергиванием зубов.

– Пришел сдаваться, отец родный! – пугливо сообщил Никодим войдя на захудалый двор к Елисаветию.

Елисаветий сидел на крыльце, лузгал орехи. Поняв по измученному виду гостя, в чем дело, он уверенно встал, жестом приказал тому открыть рот, деловито осмотрел.

– Инда во еже бо! – Произнес он задумчиво. – Деньгу приволок?

Никодим достал россыпь овальных медных копеек.

– Со страдальцев лишнего не беру! – произнес Елисаветий и взял одну копейку, что насторожило Никодима.

– Ты, бачка, лучше все возьми, да утрудись не шибко-то драть, чаю не коня ковати.

– Шибко не шибко, драть все едино, становись туды на колени да лечтцу не докучай. – Елисаветий указал на вытоптанный в снегу пятачок перед курятником.

– Почто на колени? – спросил Никодим, с ужасом глядя на появившиеся в руках старца страшные щипцы.

Ему вдруг захотелось убежать, но вспомнив об изнуряющей боли, он взял себя в руки и повиновался.

Елисаветий зажал его голову у себя между ног, схватил щипцами за больной зуб и принялся драть. Никодим замычал, потом заорал как резанный, а потом рухнул в обморок. Когда он очнулся, Елисаветий напоил его отваром из дубовой коры и показал вырванный полусгнивший зуб.

К вечеру Никодим шатаясь вернулся домой, он не мог есть и спать три дня, а на четвёртый ощутил, что боль стала угасать, он даже поел с аппетитом сушеного редиса со сметаной и принялся