ворник Нижней Земли. На экклезиархе была черная ряса и высокий шелковый клобук, на ворнике — биниш с золотой цепью.

— Прости, сыне, что вторгаюсь без зова, — объявил клирик, протягивая капитану руку для поцелуя. — Его милость ворник Костаке просил показать, где твой приют.

— Спасибо, отче, — отозвался ворник.

Экклезиарх отвесил учтивый поклон и исчез, словно призрак, в темном коридоре. Костаке Лупул, не ожидая приглашения, устроился на обитом кожей стуле в головах постели.

— По хмурому челу вижу, капитан Георгицэ: незваному гостю ты не рад.

— Напротив, польщен честью, оказанной твоею милостью.

На лице ворника проступило туманное выражение дружелюбия и благорасположения.

— Ты провел день в трудах у тестя, Костаке Фэуряну. У тебя ноют кости, тебе хочется спать. Хо-хо, сладок отдых, да не всегда...

Георгицэ взглянул на ворника с подозрением. Боярин прижал ладонью к груди свою густую бороду.

— Напрасно ты не доверяешь мне, капитан Георгицэ. Не бойся меня и не опасайся. Я знавал когда-то твоего родителя, лэпушнянского пыркэлаба Дамиана Думбраву. Потом узнал сына — храброго парня, верного своему государю. Впрочем, я знал его и раньше, когда он был еще несмышленышем. Хо-хо, много лет минуло с тех пор, когда правил воевода Дука... Однажды, при возвращении из дальней поездки, меня застигла в дороге ночь и я остановился в доме Дамиана Думбравы, моего друга. Наутро, в субботний день, родительница твоей милости госпожа Катинка налила в лоханку горячей воды, чтобы искупать вас, самых маленьких. И вымыла всех, кроме тебя: ты один отбивался и кричал: «Не буду мыться! Не буду!» Панна Катинка поймала тогда тебя, зажала между коленями и как следует отшлепала. Потом, вымыв, вытерла полотенцем и хотела нарядить в зеленую сорочку. Но твоя милость, проказливый сорванец, вырвался из рук матери и убежал на дорогу, к большой куче пепла и навоза. Начал сыпать пепел на голову и кричать: «Я размываюсь! Размываюсь!» Ее милость Катинка поймала, правда, тебя во второй раз и хорошенько погладила розгой... — Костаке Лупул тихонько засмеялся. — Так что можешь довериться старому другу вашей семьи.

— Я не боюсь тебя, твоя милость. Дивлюсь только, что пожаловал ты ко мне вот так, один и в ночное время.

— Ты не договариваешь, капитан, — медовым голосом продолжал Лупул. — Не менее дивишься, верно, что великий боярин пришел советоваться с простым воином. Только воин ты, в моем разумении, непростой. Будешь и далее служить похвально — воевода одарит тебя и возвысит до сана боярина первой руки, и это будет справедливо. Будь оно в моей власти — так же поступил бы и я.

— Земной тебе поклон, твоя милость ворник.

— Ага, — великодушно усмехнулся Лупул, — ты все еще от меня таишься, если говоришь по-прежнему, как дипломат... Наверно, ты в этом прав. Страх в наше время — отец наш и мать. Боимся бога, боимся господаря, боимся друг дружки... Его высочество Дмитрий-воевода, как говорят слуги, не знает сна и отдыха ни ночью, ни днем. Чертит, говорят, на бумаге какие-то линии. Рисует разные знаки и иероглифы. И знать никому не дано, что за иероглифы это и знаки. Ибо государь наш, начертив все и нарисовав, рвет бумаги те в мелкие клочки и приказывает апроду сжечь их при нем в очаге. И теперь отбыл поспешно к войскам.

— По моему разумению, твоя милость ворник, его высочество лучше нас знает, как держать ему и крест, и меч.

— Истинно так, капитан, истинно так. Только мы, бояре страны, плывем ныне словно в разбитой лодке по бурному морю. И страшимся, что пойдем все ко дну, не дотянув до спасительной гавани. Ибо не может быть угодно господу столько раздоров и кривды. Бояре бегут из страны. Прячут добро у родичей, зарывают в землю хлеб, режут или прячут скотину, утаивают золото. И все потому, что никому не ведомо, на чью сторону заставит князь склониться свою землю. Одни говорят — к москалю. Другие — к его пресветлой милости султану.

Капитан Георгицэ прищурил один глаз:

— За что же твоя милость так меня возлюбил и проникся ко мне таким доверием?

Великий ворник Нижней Земли извлек из-за пазухи красный кошелек из плотной бумазеи. Взвесив его на ладони, продолжал тем же медовым голосом:

— Жесток ты и холоден, капитан. Слишком жесток и чересчур холоден. Не надо таким быть, поверь... Ведомо мне стало, что нынешней зимой, с одним лишь спутником, ты побывал в гостях у московского царя. К москалю ты ездил также с Лукой-казначеем. Была у меня надежда — получить из твоих уст совет и разрешение этой тайны.

Георгицэ, наливаясь гневом, почувствовал в плечах жар. Но спросил все-таки, сдерживая себя:

— О каком царе говорит твоя милость, о какой тайне?

— Тайна сия — как сова, чей крик был слышен мне этой ночью. Ночной крик, вещающий беду. Не удивляйся, что твои поездки к царю мне известны. На то мне даны глаза, чтобы видеть тайные ходы людей. На то и короток мой язык, чтобы держать его за зубами и таить свои мысли. Мне нужно знать правду, — добавил Костаке Лупул, положив кошелек на покрывало, которым было застелено ложе капитана.

— Тут — цесарские полновесные талеры. Тебе на расход...

— Я, твоя милость, не продаюсь.

— Ну-ну, капитан Георгицэ! Господари приходят и уходят, господари возвышаются и падают... Только мы, бояре, остаемся, как остаются камни, над которыми бежит текучая вода...

— Меня нельзя купить, твоя милость ворник, — холодно повторил капитан Георгицэ, — с паном Иудой я не в родстве.

— Разум и дальновидность, капитан, нужны каждому мужу, трезвому и здравому духом, — терпеливо продолжал наставлять его ворник.

— Покорно прошу твою милость оставить эти речи. Недоброе задумал ты супротив господаря, потому и вспомнил обо мне.

— Сохрани господь, капитан...

— Не поминай бога, пан. Так всегда поступают лукавые бояре: вызнают, что им нужно, и пишут доносы визирю. Руки ваши — по локоть в крови.

— Ты ополоумел, парень...

Капитан Георгицэ вскочил на ноги и надвинулся на непрошеного гостя.

— Я в своем уме, боярин. И хорошо помню субботний день, когда матушка силой меня выкупала в лоханке, а я не давался и плакал.