даже лет с тех пор, как их смастерили. Георгицэ прошелся до ворот, осматриваясь кругом да вокруг, словно что-то здесь потерял. Толкнул кулаком угол житницы. Подошел к колодцу в саду. Подозвал слугу, именуемого Антоном, и сказал ему громко, чтоб было слышно и наверху:

— Запрягай волов!

— Понятно, понятно! — сказал Костаке Фэуряну своим стариковским голосом. — Видел, как щурился ты на коровник в углу. Его давно источили черви. Дунь — и рассыплется.

— Ребята сволокут его в овраг, отец. К чему место зря занимать? Глина в нем уже не глина, дерево не дерево Одна гниль да смрад.

— Ну да... Разваливать ты мастер...

— Я и новый сложу мастерски. Было бы здоровье, не принес бы дьявол войны. Ну что, запрягли?

— Запрягли, капитан! Куда двинем?

— Закрой рот и жди, — обрезал Георгицэ Антона. — Был такой — все поперед хозяина выскочить норовил, да закаялся. Не слыхивал о таком?

Антон отступил за воловьи спины. Гляди-ка! Капитан Георгицэ пускает на усадьбе корни!

Обошли вокруг старого коровника. Слуги завязали петлей конец веревки и забросили его на выступ стропила, торчавшего из-под кровли. Схватились все и стали тянуть. Не успели и охнуть, как большой коровник, вспучившись, двинулся на них, словно для того, чтобы проглотить. Разъехался по заклепкам и распался.

— Грузите и везите к оврагу, — скомандовал капитан Георгицэ.

Повернувшись на каблуках, он занялся другими делами. Заборы расшатаны псами и повалены ветрами. Житницы все в дырах и коросте. Колодец без ухода стал пристанищем лягушек и жаб, вода в нем пропахла тиной. Кучи хвороста и другого топлива рассыпаны, под ними собрался аршинный слой навоза, жуки роятся, как в цыганских хоромах. В ульях завелись шершни. Эге-ге ж, сколько надо исправлять и чинить на этом дворе!

Георгицэ пригласил к колодцу Костаке, мастера ям Маню и слугу по прозвищу Кэнэнэу.

— Глубокий? — спросил капитан.

— Сажени три, — ответил Костаке Фэуряну. — Надо бы почистить.

Колодец был выложен камнем, с низеньким дощатым срубом. Под пятой его скрывался обильный источник, так что воды хватало и в самое жаркое лето. Весной, осенью и зимой наполнялся до краев, так что вода из него переливалась в сад. Тогда не требовалось и журавля — воду можно было набрать, опершись одной рукой о сруб. При словах «надо почистить» глаза выкатил мастер Маня.

— Прошу прощения... Стержень в развилке журавля поистерся и более не годится. Так что попрошу господ в сторонку. Поглядите и на мое умение...

Мастер подобрал два прямых столба. Пообтесал их с концов топориком, нанес на них узкие и глубокие борозды. Заставил Кэнэнэу вкопать их в землю, по обе стороны колодца. Раздобыл старую тележную ось. Вставил ее в блок, обмазанный дегтем. Ввел окончания оси в бороздки на столбиках. Повязал обод бадьи и перекинул веревку через блок. Теперь стоило отпустить веревку, и бадья падала вниз, громко хлюпала и наполнялась водой. Когда тянули ее к себе, намотав на руку, бадья поднималась вверх, а Кэнэнэу подхватывал ее и выплескивал в углубление в земле, со стороны дороги.

У капитана Георгицэ были свои заботы. Придет время — будет порядок и на этом дворе. Что могут семеро слуг? Будь у него семьдесят или восемьдесят — он имел бы на кого огрызаться, кого заставлять работать. С божьей помощью, благодаря милостям его высочества Кантемира-воеводы, он добьется для рода Думбрэвянов, соединенного с Фэурянами, нового расцвета. Станет владельцем вотчин и сел. Купит табуны добрых коней. Посадит новые виноградники и сады. Умножит стадо коров, быков и овец. Устроит пасеки и умножит рои. Владея таким добром, и на торговлишку решиться можно. Явится тогда Георгицэ пред светлые очи государя воеводы и попросит: «Дозволь, государь, торговать с Ляшской Землей, с Померанией». И похвалит его воевода: «Добрая думка, боярин Георгицэ, отправляйся!» Тогда-то и будет у него истинный барыш...

Растроганный этими мыслями, боярский отпрыск взялся за топор и принялся дробить сухие ветки. Костаке отошел к забору и выбрал место. Поставил столбики с четырех углов и крест-накрест, а поверх начал укладывать дрова, нарубленные будущим зятем. Но вскоре, вздохнув по-стариковски, опустился на бревно и спросил, будто между прочим:

— Что ж там слышно насчет войны?

— Что может быть слышно? Раз москаль вознамерился драться и поднимается навстречу турку, значит, когда-то им придется схлестнуться лоб в лоб. Если оба противника сильны, дело решает бой.

— Так, так... А воевода на кого ударит?

Капитан Георгицэ поставил на плаху ветвистый обрубок. Притворился, что не понял вопроса. Сказал, сопровождая слова ударами топора:

— Воевода... устроил... стан... за монастырем... за Баликским... Потом... поглядим.

— Не подумай, что тяну тебя за язык. Разные слухи ходят вокруг. Потому и тревожусь. Молчишь? Помалкивай, если тебе того хочется...

Хозяюшка Лина с Профирицей подмели чисто комнаты, вытерли пыль с сундуков и лавок, с оконных рам. Выйдя во двор, Лина удивилась безмерно. Давно в их дворе не было такой суеты. Позвала цыганочку. Вдвоем они бросились в птичник, подняли в нем переполох. Прижали в угол большого петуха с гребнем набекрень — отличного петуха для жирной замы, такой, что и двух мисок мужчине покажется мало.

Хозяйство Фэурянов оживало. Недавно, в первый день пасхи, усох последний из старых корней рода — умер отец Костаке и дед Лины, тот самый древний старик, грозивший кулаком богу и небесам. Деда проводили на погост по всем христианским законам, устроили поминки для убогих, помолились перед иконами за душу усопшего. После похорон Костаке впал в еще более тяжкую горечь и задумчивость. Лишь по большим праздникам еще можно было услышать его смех. И в усадьбе царил покой. Каждый занимался, чем хотел. Дела не спорились. Настала весна — невеселая, ленивая, скупая. И вот уж вовсе нежданно пробудилась жизнь. И словно светлее стало вокруг. Словно размялись затекшие руки. Лина не находила себе места. Семейство и хозяйство Фэурянов возрождались, казалось ей, для сердца ее и души.

Во дворе кто-то коротко выругался. Капитан Георгицэ прицелился топором в очередной чурбак, но лезвие, соскочив внезапно с топорища, со звоном скользнуло вниз в сапог молодого хозяина.

— Сапоги жалко, — развеселился Костаке. — Мясо-то нарастет. — Гергицэ не без смущения усмехнулся. Не справиться с топором, курам смех, — этого ему