И вдруг вижу: с деловитым видом проходит мимо меня артиллерийский полковник с георгиевской ленточкой. На рукаве повязка управления передвижения войск.

– Смурыч, гони за этим полковником и попроси его ко мне!

Смуров полетел. Через минуту приводит удивленного полковника. Сомнений быть не могло. Полковник был мой кровный двоюродный брат Николай Ушаков, георгиевский кавалер еще за Японскую войну, а в эту, после ранения в живот, окончательно выписанный из строя.

– Здравствуй, Николай! Позволь тебя спросить, какую ты здесь должность занимаешь?

Мы расцеловались.

Оказалось, что занимал он должность крупную – коменданта станции Киев. Тогда я стал к нему приставать, чтобы он избавил меня от санитарного поезда и помог бы мне устроиться так, чтобы меня пустили в Петербург одиночным порядком.

План мой был такой.

В ближайшем скором поезде Смуров берет двухместное спальное отделение 1-го класса, чтобы уже никто другой сесть туда не мог. Я занимаю нижний диван, Смуров верхний. В Киеве меня в поезд всунут, а в Петербурге вынут. Если понадобится, по дороге кто-нибудь перевяжет. Докторов и туда, и назад едет сколько угодно. Но так я, но крайней мере, буду в Петербурге через утро, а не на девятые сутки…

Николаю мой план понравился, но, во-первых, по его словам, сам он ничего сделать не мог, так как распоряжался здоровыми воинскими чинами, а для больных существовало свое санитарное начальство. Главным же образом он напирал на то, что все это совершенно противозаконно, и потому неосуществимо.

Включенный в санитарные списки воинский чин неукоснительно должен быть кому-нибудь «сдан». Должна быть налицо «расписка в получении». Тогда из списков его можно «выписать»… А так, чтобы с киевского вокзала раненый чин бесследно исчез, растворился в эфире, это будет что-то вроде похищения или побега, что по характеру моего ранения было бы уже совсем неправдоподобно.

Долго думали, как это оформить. Наконец придумали.

Старшему врачу Александровской общины (Петербург, Верейская, 3), где я уже раз лежал и где меня хорошо знали, посылается срочная телеграмма, чтобы он приготовил мне койку и выслал к киевскому поезду на вокзал меня встречать санитарную повозку и санитаров. На эту телеграмму он должен был срочно же ответить, что все будет выполнено. Вот эта-та его телеграмма, о принятии меня в Петербурге, и будет приложена к делу в качестве расписки в моем получении.

Николай отправился хлопотать и, конечно, все выхлопотал. Коменданту станции Киев, на той же станции, все-таки трудно отказать.

Перед окончательным разрешением меня взяли в перевязочную, померили температуру, оказалось 36,7, заново перебинтовали и, наконец, сказали:

– Ну, Бог с вами, поезжайте!

В пять часов пришла телеграмма из Александровской общины, что все будет сделано, а в девять часов вечера четверо санитаров со Смуровым впихивали меня в широкое окно вагона и укладывали на бархатном диване на разостланную клеенку. Из раны все еще сочилась какая-то гадость, а портить казенную обивку не следовало.

Вагон был совершенно пуст. Только у соседнего окна стоял единственный, кроме нас, пассажир, небольшого роста, с розовыми щеками и седой бородкой, симпатичного вида господин лет за шестьдесят, и с любопытством на нас смотрел.

Смуров получил последние инструкции, пакет с перевязочным материалом, какие-то бутылки… Комендант станции Киев с нами распрощался, и поезд тронулся.

В спальном вагоне 1-го класса Смуров ехал в первый раз в жизни, но чувствовал себя так, как будто бы никогда иначе и не ездил. Отправился в вагон-ресторан устраивать мое питание, а кстати, организовать и свое собственное. Затем потребовал у проводника подушку и одеяло и полез наверх, предварительно напоив меня чаем.

На следующий день часов в десять утра около моей открытой двери остановился наш единственный попутчик, вчерашний господин с седой бородкой. Долго на меня смотрел и говорит:

– Вы ранены?

– Ранен, – отвечаю.

– Как же вас выпустили из санитарного поезда? Может быть осложнение…

– Да у меня уже пятый день нормальная температура.

– Все-таки это неосторожно. Я потом вас посмотрю. Я врач, вы мое имя, может, быть, слыхали… профессор Рейн, а теперь министр здравоохранения…

– Конечно, слышал, профессор, и очень вам благодарен за внимание.

А сам думаю: час от часу не легче… Этого еще не доставало! Министр здравоохранения… знает, как я из санитарного поезда удрал… видел, как меня в окошко впихивали… Хотя военно-санитарная часть ему не подчинена, она в ведении добрейшего, но грозного принца Ольденбургского, но стоит ему кому не нужно два слова сказать, большие неприятности могут выйти и вокзальному санитарному начальству, а косвенно и коменданту станции Киев…

Но что-то в симпатичном и ласковом лице министра говорило, что он никому гадостей делать не собирается.

– У вас перевязочный материал с собой есть?

– Как же, – говорю, – все есть, и марля, и вата, и спирт, и бинты. Все это мне дали на вокзале в Киеве. Вот сейчас вернется мой денщик и все достанет…

– Он у вас шустрый парень, я уже заметил. А почему вы улыбаетесь?

– Да так, любопытно будет вспомнить под старость, что в этот раз на войне первую перевязку мне сделал ротный фельдшер, а последнюю всероссийский министр здравоохранения.

Но шутка моя успеха не имела, прошла незамеченной.

– Смейтесь, смейтесь, голубчик… А я уже солдат и офицеров перевязывал, когда вы еще не родились… Из Медицинской академии нас выпустили в 1877 году, прямо на войну в Румынию. Мне тогда двадцать четыре года было. Вот вы санитарного поезда испугались, а там и уход, и чистота, и накормят, и напиться подадут… А вот как ваши папаши воевали… Железных дорог нет, есть нечего, грязь, холод, болезни… Вы знаете, как раненых тогда возили? В болгарскую каруцу на волах накладут пять-шесть человек и тащатся четыре дня, в дождь, в холод, в солдатских шинельках, едят сухари, а воду пьют из лужи… Им бы санитарный поезд ох как понравился! А госпиталя тогдашние… Мокро, холодно, грязно… Лежат все вповалку, на соломе: тут и легкие, и тяжелые, и офицеры, и солдаты… Такие дикие места были, что не только самого необходимого не достанешь, подвезти ничего нельзя… Дороги непролазные… Вот вы ранены не тяжело, а в Турецкую войну я за вашу рану бы не поручился. Сколько таких было… Кажется, легко, а глядишь, инфекция и гангрена… Вы вот в эту войну об эпидемиях и не слыхали… А тогда от болезней, от дизентерии да от тифа в двадцать раз больше народу погибло, чем от ружей и пушек. Вы знаете, сколько одних врачей тогда от тифа на тот свет отправилось? До полутораста человек… И