превратившиеся на время войны в кауфманских сестер. Если мне, ротному командиру, было жутко на нее смотреть, то как же им, бедненьким…

В отверстии палатки показалась широкая улыбающаяся физиономия Смурова. Я поманил его пальцем. Он подошел и зашептал:

– Вашесбродие, поздравляю. Вот и вышло, как я вам пожелал… Я уже и вещи все наши собрал. Тут недалеко в палатке вам все устроено…

Удивительных способностей человек был Л.Н. Смуров. Оказывается, он уже утром узнал, что я ранен и как ранен, и все приготовил.

Говорю ему:

– Радоваться, мой друг, еще преждевременно. Вот 11-й роты подпоручик Ватаци также в ногу ранен был. Все было благополучно. Привезли в Петербург, а на пятнадцатый день он помер!

– Ничего, вашесбродие! Бог милостив!

Скоро меня перенесли в отдельную палатку поблизости, где я, под морфием, заснул сладко и крепко.

На следующее утро, по поручению командира полка, ко мне пришел кто-то из офицеров полкового штаба пожелать мне выздоровления и рассказал подробности вчерашней атаки.

Об офицерских потерях мне уже накануне сообщил Смуров. Эти вести обыкновенно распространяются по полку с быстротой телеграфа.

Оказалось, что 2-я рота с двумя офицерами вышла из окопов в положенный срок. Быстро дошли до гребня, где четыре дня назад залегли преображенцы, и тут начались страшные потери. Тут был убит младший офицер Николай Шишков. Рота несколько раз поднималась, но идти дальше была не в состоянии. Огонь был слишком силен. Каждый, кто поднимался, тут же и валился. При одной из таких попыток встать шрапнельной пулей в голову был ранен ротный командир Николай Баженов. После того как он упал, рота еще раз попыталась подняться, но опять безуспешно. Постепенно все, кто остался жив, отползли назад. Потери были очень велики, до 40 человек с обоими офицерами.

В это время левее нас обнаружился успех у измайловцев, окопы которых были гораздо ближе к немцам, чем наши.

В их расположении был лесок, в форме сапога, и из этого леска они лихим штыковым ударом накоротке выбили немцев с передовой линии. Когда наша 12-я рота вышла из окопов, то молодец фельдфебель Ермолов сообразил, что идти прямо туда, где погибала 2-я рота, нет смысла, и, пользуясь маленьким мертвым пространством, которое мы накануне днем изучили, что было сил помчался с ротой на измайловский участок, где, по характеру криков и стрельбы, он понял, что происходит что-то для нас хорошее.

Измайловцы, с нашей 12-й ротой, под страшным огнем, сидели на завоеванном участке довольно долго. Около двух часов дня им на помощь был послан батальон преображенцев с Кутеповым. Как они шли, я описывал.

За абсолютную точность этой картины я не поручусь.

Во всяком случае, это то, что сохранила мне память из рассказов офицеров нашего штаба.

В 12-й роте потери были тяжелые. Человек до пятидесяти, из них около 15-и за те две минуты, пока мы перебегали из второй линии в первую.

Фельдфебель Ермолов за свои лихие действия был представлен к кресту сразу двух степеней и к производству в подпрапорщики. На роту дали 10 крестов. Довел бы роту я, золотую саблю, пожалуй, и мне дали бы.

После ухода офицера штаба меня стали приготовлять к отъезду. Проститься ни с кем нельзя было. Весь полк был на позиции. Ожидалась немецкая контратака, и все были в полной боевой готовности.

Меня начисто перевязали и надели мне на шею на шнурке «паспорт», то есть свидетельство о ранении. На продолговатом кусочке картона, против печатных обозначений, чернильным карандашом были поставлены: полк, рота, звание, имя, фамилия и краткое описание ранения. Внизу подпись врача и полковая печать.

С получением этого «паспорта» из-под власти строевого начальства я уходил и поступал в полное распоряжение властей санитарных.

Привезли мне и «перевозочные средства». Это были те средства, которыми перевозились раненые еще в Севастопольскую кампанию и много раньше: обыкновенная крестьянская телега с волынским крестьянином за шофера.

И нужно сказать, что если раненые не навалены туда кучей, а размещены, скажем, по два на телегу, то при хорошей погоде и при достаточном количестве подстилки, сена или соломы, и при условии, что не нужно торопиться, путешествовать так отнюдь не плохо. Много удобнее, чем во всяких санитарных фурах и автомобилях, где тебя швыряет из стороны в сторону, как утлый челн в мертвую зыбь. Главное – видишь куда едешь и как едешь, не говоря уже о воздухе.

В моей телеге я был один, а сена и соломы Смуров напихал туда в изобилии. Торопиться было некуда. До вечера мы должны были доплестись до Луцка, где мне надлежало самого себя сдать в госпиталь. Итак, путешествие было вовсе не неприятно. Рана почти не болела, возница старался не тряхнуть, а с шагавшим рядом Смуровым я знал, что ничего неприятного со мной случиться не может. Я спал, разговаривал, курил, опять засыпал, короче, чувствовал себя совсем недурно.

Через несколько часов видим у дороги большое каменное здание, на нем флаг Красного Креста. У ворот стоит солдат нашего полка. Смуров, который имел специальность быть знакомым со всеми денщиками всего полка, говорит:

– Вашесбродие, это денщик капитана Баженова. Капитан, наверно, тут лежит.

– Стой! Зови его сюда.

Оказалось, что Баженов действительно там лежал, что сегодня утром ему сделали операцию, вставили в череп серебряную пластинку, и что ему лучше.

Наказав ему кланяться, потащились дальше. Около трех часов дня мой шофер вытащил из-под меня здоровую охапку сена – все же осталось еще достаточно – и остановился «кормить» лошадь. «Поили» мы ее перед этим уже раза два.

Опять поехали.

Через некоторое время Смуров мне говорит:

– Вашесбродие, до Луцка еще часа два ехать, а вы устали. Я узнал, тут сразу за поворотом английский госпиталь стоит. Очень у них, говорят, хорошо. Давайте у них переночуем, а утром в Луцк!

– Богатая мысль! Поворачивай к англичанам…

Приехали к англичанам.

Полевой госпиталь человек на шестьдесят. Несколько прекрасных палаток. Все в госпитале, от флага и до самого последнего помойного ведра, самое прочное, добротное и дорогое. Все самого лучшего качества… Настоящее «аглицкое».

Госпиталь совершенно пустой. Весь персонал и ни одного пациента.

Встретили нас как родных. А когда узнали, что я умею «по-ихнему» объясняться, еще больше обрадовались. Отвели мне одному целую палатку. В соседней, тоже пустой, поместили Смурова.

Дали нам с дороги умыться, а затем выкатили головокружительный чай. Чай, как у них полагается, совершенно черный. Пьется всегда с молоком. А к нему дали какой-то миндальный торт, особенные булочки, сэндвичи, апельсиновую пастилу в жестянке, какие-то печенья – одним словом,