Прошу Вас, сударь, принять мои заверения в глубочайшем уважении,

К. Эже (фр.).

172 Учительница, осуществляющая надзор; классная дама (фр.).

173 Запретная аллея (фр.). Эта узкая, спрятанная в зелени аллея в саду пансионата была запретной для учениц, поскольку соседствовала со школой для мальчиков.

174 Лувенские ворота (фр.).

175 Супруг (фр.).

176 31 мая 1843 года

О СМЕРТИ НАПОЛЕОНА

Наполеон родился на Корсике и умер на острове Св. Елены. Между этими двумя островами нет ничего, кроме широкой жгучей пустыни бескрайнего океана. Он был сыном простого дворянина, а умер императором, но уже лишенным короны и в оковах. Что же было между его колыбелью и его могилой? Карьера удачливого воина, поля битв, море крови, трон, потом снова кровь – и оковы. Его жизнь – это небесная арка, две крайние точки которой касаются земли, а сияющая дуга измеряет высоту неба. У колыбели Наполеона радовалась его матушка; в родительском доме он был окружен братьями и сестрами, позднее в его дворце жила женщина, которую он любил. Но у смертного ложа Наполеона не было никого – ни матери, ни брата, ни сестры, ни женщины, ни ребенка! Пусть другие рассказывают и повторяют рассказы о его подвигах, я же ограничусь размышлением о его одиночестве в смертный час!

Вот он там, изгнанный и пленный, прикованный к скале. Новый Прометей, он терпит наказание за свою гордость! Прометей возмечтал стать Богом и Создателем, он похитил Небесный Огонь, чтобы одушевить тело, которое он слепил. И тот, Буонапарте, он тоже захотел создать, но не человека, а империю, и, чтобы дать жизнь, душу своему гигантскому творению, он без колебаний отнимал жизни у целых народов. Юпитер, разгневанный святотатством Прометея, приковал его живого к скале в горах Кавказа. Таким же образом, для того чтобы наказать Буонапарте за его хищное честолюбие, Провидение пожизненно приковало его к скале на острове в Атлантике. Возможно, там почувствовал он, как разрывают его плоть ненасытные грифы, о которых говорит легенда, возможно, там страдал он от сердечной жажды и душевного голода, которые терзают изгнанника, оторванного от семьи и родины. Но говорить так – не значит ли приписывать Наполеону человеческие слабости, которых он никогда не испытывал? Когда он оставался в цепях страстей? Без сомнения, другие завоеватели знали и сомнения посреди своей блестящей карьеры, они останавливались перед препятствиями в виду любви или дружбы, задерживаясь в женских объятиях, откликаясь на зов друга, – но не Наполеон! Он не выражал, подобно Улиссу, желания быть привязанным к мачте корабля или заткнуть уши воском; он не страшился песен сирен: он пренебрегал ими, чтобы осуществить свои грандиозные планы, он сам сделался словно из мрамора и железа. Наполеон думал о себе не как о человеке, а как о воплощении целого народа. Он никогда не любил; он считал друзей и близких всего лишь инструментами, которыми дорожил, пока они были полезны, и бросал, как только их полезность заканчивалась. Не следует подходить с чувством скорби к гробнице корсиканца и проливать слезы на камень, под которым покоится его тело: его душа отвергла бы все подобное. Я знаю: говорят, что рука, разлучившая его с женой и маленьким сыном, поступила жестоко. Нет! Эта рука, как и его собственная, не дрожала ни от страсти, ни от страха, это была рука человека хладнокровного, убежденного в своей правоте, который сумел разгадать Буонапарте. Вот что сказал этот человек, которого поражение не смогло унизить, а победа не заставила возгордиться: «Мария-Луиза – не жена Наполеона; Наполеон был женат на Франции; он любит Францию, и плод их союза – разорение Европы. Вот развод, которого я хочу добиться. Вот союз, который следует разрушить».

Трусы и предатели возвышали свои голоса против этих слов: «Это злоупотребление победой! Нельзя пинать ногами побежденного! Англии следует выказать милосердие, раскрыть дружеские объятия безоружному врагу!» Англия, может, и прислушалась бы к этому совету, поскольку всегда найдутся души слабые и боязливые, которые быстро поддаются лести или пугаются упреков. Но Провидение указало на человека, никогда не знавшего страха, любившего родину больше, чем свое доброе имя. Непроницаемый для угроз, безразличный к похвалам, он предстал перед народным советом спокойный, с гордо поднятой головой, и осмелился объявить: «Да замолкнет измена! Ибо предательство – не спешить с решением судьбы Буонапарте. Я знаю, каковы эти войны, от которых Европа еще истекает кровью, как жертва под ножом мясника, и пора кончать с Наполеоном Буонапарте. Напрасно вы пугаетесь столь резких слов. Вы говорите, что я лишен великодушия? Пусть! Мне не важно, что говорят про меня. Я здесь не для того, чтобы заслужить славу великодушного героя, но чтобы вылечить болезнь, если лечение возможно. Европа при смерти, ее силы и кровь на исходе, – та Европа, подлинными интересами которой вы поступаетесь, озаботившись тщетой – желанием прослыть милосердными. Вы слабы. Что ж, я приду вам на помощь. Отправьте Буонапарте на остров Св. Елены! Не сомневайтесь, не ищите другого места, ему подойдет только оно единственное. Я говорю вам это, я подумал за вас: только там, и нигде больше, надлежит ему быть. Я не против Наполеона как человека или солдата, это настоящий королевский лев, перед которым все вы не более чем шакалы. Но император Наполеон – другое дело; и я вырву его с корнем из европейской почвы». Тот, кто так говорил, сумел сдержать свое слово, как и всегда. Я уже утверждала и повторю еще раз: этот человек равен Наполеону по своему гению; но по свойствам характера, по своей прямоте, по возвышенности идей и целей – он совсем иной. Наполеон Буонапарте жадно искал славы и заботился о своем добром имени; Артура Уэлсли не беспокоит ни то ни другое. Народное мнение, популярность были важны для Наполеона; для Веллингтона мнение народа – это только слухи, ничто, которое один выдох его несгибаемой воли заставит исчезнуть как мыльный пузырь. Наполеон заискивал перед народом; Веллингтон обходится с ним грубо. Один искал аплодисментов, другой заботится только о чистоте своей совести: если она что-то одобряла, ему было довольно, все остальные похвалы его гнетут. И потому людей, которые обожали Буонапарте, раздражала и возмущала надменность Веллингтона; иногда народ демонстрировал свой гнев и презрение тем, что роптал или ревел, как дикий зверь. И тогда с невозмутимостью римского сенатора современный Кориолан презрительно взирал на яростный мятеж, скрестив нервные руки на широкой груди, одинокий, и ждал, бросая вызов народной буре, волны которой утихали всего в нескольких шагах от него, и когда толпа, устыдившись своей непокорности, явилась лизать ноги хозяина, гордый патриций презрел сегодняшние почести так же, как вчерашнюю злобу. И на улицах Лондона, и у стен герцогского дворца Эпсли он холодно и презрительно отвергал докучливую услужливость народного энтузиазма. При всем том эта гордость не исключала в нем редкой скромности; где бы он ни был, он старался избавиться от славословий и панегириков, никогда не говорил сам о своих подвигах и не терпел, когда другие заговаривали о них в его присутствии. Характер его был равен по величию и превосходил по истинности любого героя древности или современности. Слава Наполеона выросла за один вечер, как виноградник Ионы, и довольно было одного дня, чтобы она увяла. Слава Веллингтона подобна старым дубам, которые отбрасывают тень на замок его предков на берегах реки Шэннон. Дуб растет медленно; ему нужно время, чтобы протянуть к небу свои сучковатые ветви, чтобы укрепиться в земле, пустить корни, которые спутаются в недрах земли. Но вот перед нами вековое дерево, несгибаемое, как скала, на которой выросло и стоит, невзирая на время, ветра и бури. Англии понадобится, может быть, целый век, чтобы осознать величие своего героя. Через столетие вся Европа поймет, сколь достоин Веллингтон ее признания.