Хотя император и отдохнул в течение нескольких недель в кругу семьи, в Могилев он вернулся, так и не сумев восстановить ни душевные, ни физические силы. До какой степени он надорвался, государь понял утром в воскресенье, 11 марта. «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся ¼ часа. Я едва выстоял, и мой лоб покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было… Если это случится еще раз, скажу об этом [профессору] Федорову». Описанные им симптомы, пожалуй, указывают на коронарную недостаточность.

Если вспыхнувшие на улицах Петрограда беспорядки явились неожиданностью для населения столицы, не удивительно, что царь, находившийся в восьмистах верстах, оказался не более подготовлен или прозорлив. Нужно сказать, что император располагал гораздо меньшей информацией, чем петроградские обыватели, продолжавшие как ни в чем не бывало ходить на званые обеды, посещать театры и концертные залы. Доклады, попадавшие к царю на стол, проходили по цепочке, начинавшейся с Протопопова в Петрограде и кончавшейся Воейковым в царской Ставке. Как Протопопов, так и Воейков сослужили государю плохую службу, преднамеренно преуменьшая драматизм событий, принимавших серьезный оборот. Протопопов делал это в личных интересах: беспорядки, которые невозможно подавить, свидетельствовали о его несостоятельности как министра внутренних дел. Воейков же был человеком косным, лишенным воображения, который не представлял себе, как это можно войти в кабинет императора и сообщить, что началась революция[97].

С четверга 23 февраля (8 марта) до воскресенья 26 февраля (11 марта) Николай II не получал никаких особенно тревожных известий. Ему лишь сообщили, что в столице происходят «уличные беспорядки». «Уличные беспорядки» были не в диковинку императору: за двадцать два года своего царствования он повидал их немало. Подобными проблемами надлежало заниматься таким лицам, как командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов и, главным образом, министр внутренних дел Протопопов. Неужели императору всероссийскому, верховному главнокомандующему русской армией надо заниматься делами, с которыми справится и городская полиция?

Ночью 26 февраля (11 марта), после того как были выведены на улицы войска, стрелявшие в толпу, и в городе было убито двести человек, императора уведомили о том, что беспорядки превращаются в мятеж. Царь тотчас приказал Хабалову «немедленно прекратить беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Той же ночью он пишет императрице: «Надеюсь, Хабалов сумеет прекратить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему четкие и определенные инструкции».

В понедельник 27 февраля (12 марта) им были получены еще более обескураживающие вести. «После вчерашнего сообщения из столицы я увидел здесь много испуганных лиц, – писал император. – К счастью, Алексеев спокоен, но считает, что следует назначить очень энергичного человека с целью заставить министров выработать решение таких проблем, как продовольственное снабжение, железнодорожный транспорт, доставка угля и т. д.». Поздно вечером пришла тревожная телеграмма от государыни: «Уступки неизбежны. Уличные бои продолжаются. Многие части перешли на сторону врага. Аликс». В полночь император повелел приготовить свой поезд и в 5 утра отправился в Царское Село. Но он приказал ехать не кратчайшим путем, а в объезд, чтобы не мешать движению составов, доставлявших провиант и боеприпасы на фронт. Царь все еще не допускал мысли, что его присутствие в столице важнее снабжения армии и голодающего гражданского населения.

В то время как императорский поезд продолжал двигаться в северном направлении, проезжая мимо станций, на платформах которых застыли, приложив ладонь к козырьку, местные начальники, поступали все новые тревожные депеши. В телеграммах из столицы сообщалось о падении Зимнего дворца и образовании Временного комитета Думы во главе с Родзянко. В 2 часа ночи 1 (14) марта литерный поезд подошел к станции Малая Вишера, расположенной в ста шестидесяти верстах к юго-востоку от столицы, и остановился. В вагон вошел офицер и сообщил Воейкову, что путь перекрыт мятежными солдатами, вооруженными пулеметами и орудиями. Воейков разбудил императора. Начались поиски выхода из создавшегося положения: если нельзя двигаться к Петрограду и Царскому Селу, можно повернуть в сторону Москвы, на юг, к Могилеву или на запад – в Псков, где находилась штаб-квартира Рузского, главнокомандующего Северным фронтом. Был принят последний вариант. «Хорошо, тогда едем в Псков», – согласился Николай II.

В восемь вечера синий императорский поезд медленно подошел к перрону псковского вокзала. На платформе, где обычно выстраивался почетный караул, государя встретил только генерал-адъютант Рузский со старшими чинами штаба. Государь пригласил к обеду его и генералов Саввича и Данилова. Очутившись в вагоне Его Величества, Рузский сообщил, что весь гарнизон Петрограда и Царского Села, включая гвардейские части, лейб-казаков и Гвардейский экипаж, предводительствуемый великим князем Кириллом Владимировичем, перешел на сторону мятежной Думы. Отряд Н. И. Иванова, ранее направленный в Петроград для восстановления порядка, добрался до Царского Села, где революционно настроенные солдаты стали агитировать людей Иванова перейти на их сторону. Генерал получил телеграмму от Алексеева, в которой тот извещал его, что порядок в столице якобы восстановлен и что, если не произойдет дальнейшего кровопролития, монархия может быть спасена. Иванов со своим отрядом вернулся в Ставку[98].

Известие о том, что его собственные гвардейцы перешли на сторону мятежников, явилось тяжелым ударом для императора. Это было не только предательством, но и доказательством того, что на поддержку столичного гарнизона нечего надеяться. Возвращение же Георгиевского батальона генерал-адъютанта Н. И. Иванова в Ставку показало, что снимать новые части с фронта для посылки их в Петроград нецелесообразно. Свобода действий императора все более ограничивалась и, выслушав доклад Рузского, государь принял решение пойти наконец на уступки. Он повелел телеграфировать Родзянко, что согласен на создание приемлемого для Думы министерства, предпочтительно во главе с Родзянко, которое было бы наделено всеми полномочиями для решения внутренних проблем государства. Выйдя из царского вагона, Рузский бросился к телеграфу.

Среди шума и гвалта задерганный Родзянко посылал Рузскому полные отчаяния телеграммы: «…Его Величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит; настала одна из страшнейших революций… Ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов. Вынужден был во избежание кровопролития всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Прекратите присылку войск. Я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук. К сожалению, манифест запоздал. Время упущено, возврата нет».