…1901 г.

Сегодня вечером после обычного сеанса нашего музицирования банкир неожиданно велел мне зайти в кабинет для «безотлагательного» разговора. Пребывая еще в обаянии очередного общения с моей юной Госпожой, я не имел никакого дурного предчувствия, ни сном, ни духом не ожидал от Савелова никакого подвоха. Стоило, однако, мне переступить порог его кабинета, как я услышал не терпящий возражений стальной голос хозяина дома:

— Нынче же вечером вас не должно быть в Петербурге, молодой человек.

— Но позвольте, — я сразу почувствовал, как мой голос предательски сел. — Я ничего не понимаю. Что-то случилось?

Отец семейства с хмурым видом протягивал мне тугую пачку банкнот.

— Ваше счастье, что пока ничего не случилось, но в последнее время вы, сударь, стали много себе позволять!

«Знал бы ты, каким оно будет — последнее время, да и когда!» — пронеслось у меня в уме, прозвучало, однако, другое:

— Нет, я действительно не понимаю ваших намеков — я и в мыслях не держу ничего дурного! Если вы о Молли.

— Разумеется… А держал бы что-либо скверное за пазухой, то и разговор с вами был бы другой, — усмехнувшись, перебил меня Савелов. — Не по нраву мне, батенька, когда в доме всякие молодые красавцы паркет натирают. Дочь у меня единственная, возраст опасный — за ней глаз да глаз нужен. Дело известное: сперва музыка, спевки ваши, потом всякие дорогие и двусмысленные презенты, всякие шуры-амуры, орфеи-эвридики, а там уж до греха пол-шага. Не хватало еще моей дочери этих духовных пряностей, разных поэтических аллегорий! Странно, право, откуда у скромного учителя лишние тысячи на антиквариат… Ну, хватит нам разговоры разговаривать — берите деньги и уезжайте подобру-поздорову. Вы слышите?

— Но занятия! — не отступался я. — У Молли несомненные творческие способности. К чему портить ей будущее?

— Не беспокойтесь и не давайте советы старшим, юноша! Я и без вас обо всем позаботился: музыкой с Молли теперь будет заниматься пожилая благонравная дама. Прощайте, господин… не помню, как вас звать.

Я понял, что придется опять отступить. Но не отступиться! И даже взять эти проклятые деньги — я как назло очень сильно поиздержался.

О Молли, Обожаемая, Прекрасная Молли, как только не разорвалось мое сердце, когда я услышал стук захлопнувшейся за моей спиной двери! Чувство такое, что меня живьем уложили в гроб, с размаху вогнали в крышку первый гвоздь, а он заодно насквозь пронзил меня самого. «Потерял я Эвридику…»[161]Почему Она, моя Единственная, не зовет своего верного Рыцаря? Ведь стоит только в мыслях назвать мое имя, и я тотчас же окажусь рядом! Но только бы не призывала другого — Того… Впрочем, никогда не замечал за Молли подобного стремления… А я — неужели испугался Его?! Ну уж нет!

…1901 г.

Моя неестественно долгая, полная триумфальных авантюр жизнь приучила меня к мысли, что у всякой задачи, какой бы невероятной и непреодолимой она ни представлялась простому смертному, имеется вполне удовлетворительное решение.

И вдруг я, никогда не знавший преград в обладании женщиной, как, впрочем, и ни в чем ином, ощутил полнейшее отчаяние. Невозможность видеться с предметом страстного обожания оказалась для меня худшим, невыносимейшим из мучений! Теперь мне было необходимо постоянно находиться возле ее дома, переоблачаясь то в нищего, то в разносчика мелкого товара или точильщика. Часами, порой с раннего утра до глубокого вечера, я стоял, не сводя глаз с окон огромной савеловской квартиры (и как только дворник терпел мое присутствие?) Ах, как же я жалел, что не могу хотя бы на краткий миг обратиться в голубя и с легкостью вспорхнуть на карниз окна спальни возлюбленной — уж я не ошибся бы! Хоть на миг увидеть за стеклом Ее дорогой силуэт! Стараясь быть никем не замеченным (Молли почти никогда не выходит из дому без сопровождения компаньонки или гувернантки), я неотступно следовал за Ней во время Ее прогулок, я теперь почти стал тенью самой Молли, незримым ангелом, не имеющим возможности выдать свое присутствие, но изучившим жизнь и вкусы юной Госпожи стой стороны, которая доселе была мне неведома. И мое терпение, моя страстная фанатичность была вознаграждена!

Однажды во время подобных мучительных созерцаний на расстоянии, вслушиваний в каждое исходящее из Ее невинных уст слово, доносящееся до меня, я обнаружил, что кондитерская некоего Отто Краузе, не так давно открывшаяся неподалеку от дома банкира — на Галерной, пользуется неизменным расположением моей Прекрасной Девы. Всякий раз, перед тем как перейти границу этого маленького царства сластей, милая скромница некоторое время стояла на улице вместе со своей неизменной спутницей, завороженно разглядывая витрину, словно ожившую сказку Гофмана. Переступив наконец порог волшебной сказки, Она наивно, совсем по-детски, пытаясь однако же выглядеть взрослой, дружески беседовала с молодым хозяином, «повелителем» королевства кофе, бисквитов и марципанов. И всякий раз учтивый немец вручал ей какой-нибудь маленький презент, который она принимала сначала с явным смущением, как простушка-золушка, а потом уже как должное, точно природная принцесса. Тысяча демонов ревности терзали меня в такие минуты. Недостойный кондитер и не подозревал, какими неслыханными благами его осыпают: этот воображаемый «щелкун» беседовал и шутил с моей Молли так, будто она была самой обычной субреткой![162]

Став постоянным посетителем новой кондитерской, я вскоре уже был на короткой ноге с Краузе. Я представился ему управляющим делами богатого немецкого инкогнито. Заходя в заведение, я всегда выпивал чашечку кофе с буше или свежим розанчиком, порою и с рюмочкой бенедиктина, причем неизменно заказывал коробку самых лучших пирожных якобы для своего патрона, оставляя щедрые чаевые.

Немцу было приятно поболтать на родном языке, вспоминая Liebe Heimat,[163]да вдобавок с таким важным постоянным клиентом-посредником. Мне же не составляло труда освежить в памяти этот язык, хотя я и говорил на нем более ста лет назад в Германии (имея, разумеется, совсем другое имя), вследствие чего саксонское произношение звучало несколько старомодно, что, впрочем, еще более расположило ко мне сентиментального и недалекого бюргера.

…1901 г.

Недавно Отто — кондитер под большим секретом сообщил мне, что будет расширять свой «гешефт». По соседству находится французская галантерейная лавка, которая вот-вот должна развалиться (не с его ли помощью?). Отчего бы прожорливому колбаснику не проглотить галльского петушка! Перекупив галантное предприятие, сахарный Отто думает объединить его со своим «васисдасом»[164]и устроить целый «Шоколадный дом». Но это не слишком-то меня взволновало. Ужасно другое: этот ганс — завитой, надушенный и напомаженный чурбан, оказывается, влюблен не только в сласти, но и в мою несравненную Молли! Он же вообразил себе, что произведет благоприятное впечатление на Ее «фатер» и станет в его глазах достойной партией для бедняжки! Сверхъестественных волевых усилий стоит мне сдерживаться от сильнейшей вспышки ярости — подумать только, что возомнил, хам! Да ведь еще, чего доброго, добьется своего! Откровенничая со мной, самодовольный болтун не заметил, как я возбужден новостью, и продолжал делиться своими планами. Он дает во всех газетах объявления о своем новом большом магазине, а после собирается открыть подобные «шоколадные дома» по всему Петербургу. Доищется звания поставщика Двора, а там, глядишь, станет владельцем не сказочной, а самой настоящей шоколадной империи. И это все не пустые слова: недавно в Гамбурге умер его «онкель»,[165]крупнейший судовладелец, и оставил племянничку более чем приличное состояние! Скороспелый богач-наследник всерьез намеревается преподнести отцу «своей невесты» (он посмел назвать так мою Возлюбленную!) «оригинальный презент на Ostern»[166](вот был бы скандал, перепутай Отто лютеранский праздник с православной Пасхой) шоколадный торт с изображением герба савеловского банка точно того же размера, что и герб на фронтоне его главной конторы. Иными словами, решил подсластить свое будущее сватовство. Мне думается, такая прямолинейность в делах деликатных свойственна только тупым бюргерам и, разумеется, нашим купчинам-самодурам.