Медиумы и спириты также старательно очищали, буквально стерилизовали эфир от болезненных эманаций и прочих проявлений мира, давно отравленного бациллами невещественной природы. Наконец совместные усилия привели к благоприятному результату: кризис миновал и — о счастье! — жизнь моей Госпожи оказалась вне опасности. Пусть от капиталов профессора Шварца, лежавших под хорошим процентом в Швейцарском банке, остались жалкие крохи (правда, и Савелов в какой-то момент, уже почти не надеявшийся на спасение единственной дочери-наследницы, был несказанно щедр при оплате «моих» услуг), но какой это все же пустяк в сравнении с тем, что Молли с каждым днем становилось все лучше и лучше, что вопреки всем мрачным прогнозам петербургских профессоров, заранее расписавшихся в своем позорном фельдшерском бессилии, Ее юный организм победил смерть (а ведь в этой способности мы схожи!). Конечно, такой тяжкий недуг не проходит легко и бесследно. У Молли случилась частичная потеря памяти, как выражаются умники-эскулапы — амнезия: я замечаю, что она позабыла старого «дядюшку Аристарха» с его отчаянным предложением, к тому же совсем не вспоминает о своей первой наивной любви. Но ведь для меня это замечательная, уникальная возможность начать все с начала, снова питать надежды на лучшее, не отступая от прежней цели! Что любопытно, и Савелов тоже будто бы забыл о безвестно пропавшем «друге семьи», «тайном брате» (об истинной моей роли в ложе и степени посвящения в Ордене ему и не положено было знать): ясно, что между нами назревал скандальный разрыв, и теперь он наверняка думает, будто сама Судьба избавила его от подозрительного и неконтролируемого Аристарха. Ему, разумеется, в голову не приходит, что я никуда не исчезал, и кому он, в сущности, обязан чудесным спасением любимой дочери.

…1900 г.

Когда состояние здоровья моей несравненной Возлюбленной перестало внушать серьезные опасения, я как «светило медицины» объяснил банкиру, что полезнее всего для Молли было бы как можно скорее на какой-то срок сменить обстановку, сырую и нервическую атмосферу шумной столицы на покойный, здоровый для тела и души отдых в одной из европейских стран с развитой курортной системой, с мягким климатом. «Лучше всего подойдут предгорья Альп, хороший санаторий с диетической молочной кухней, свежими фруктами, минеральными источниками, возможностью регулярных прогулок и успокаивающим культурным времяпрепровождением, — настоятельно рекомендовал я, используя „свой“ непререкаемый профессорский авторитет. Здесь вполне подошли бы Австрия, Бавария, Швейцария, наконец. Ну и конечно, выздоравливающей требуется при этом постоянный медицинский контроль. Это самый эффективный метод восстановления ослабленного организма, практикуемый в новейших европейских методиках». Понятно, что под «медицинским контролем» я подразумевал свое личное сопровождение в предстоящем оздоровительном путешествии. Савелов, конечно же, не мог, да и не пытался что-либо возразить «самому Шварцу», снискавшему своей чудодейственной помощью Молли, признанной всеми прочими врачами обреченной, безраздельное родительское доверие и пиетет. Мне был предоставлен carte blanche[154]во всем, начиная с выбора маршрута путешествия и кончая его финансированием. Лучшего не приходилось и желать, тем более что штат «ассистентов», нечто вроде моей личной, а точнее — нашей с Молли свиты, Савелов даже без моей подсказки счел само собой разумеющимся сопровождением вояжа. Voila, мы отправились в северную Швейцарию с попутным посещением австрийских и германских курортов. Подобное путешествие в обществе моей милой Госпожи обещало быть незабываемо чудесным. Таким оно, собственно, и вышло: я был несказанно счастлив и до сих пор готов даже благословлять предшествовавшие ему несчастные обстоятельства.

За пару месяцев мы побывали в Карлсбаде и Мариенбаде, Мюнхене и баварских замках, в древних гротах Нибелунгов, пили воду из баденских источников, принимали лечебные ванны, бродили тропинками Шварцвальда, вдыхая целебный альпийский воздух, плавали в лодке по хрустальной глади Боденского озера… В Базельской галерее я показал Молли полотна моего любимого Бёклина. Я особенно старался привлечь ее внимание к «Острову мертвых» — истинному шедевру современного искусства, но — увы! — воспитанная в пуританском духе, Она не проявила заметного интереса к картине и вообще Бёклин не вызвал у нее восхищения. Впрочем, то был наш последний день в Базеле.

На обратном пути элегические швейцарские впечатления сменились яркими образами Австрии. Вена Молли только понравилась, зато пропитанный «светлым» гением Моцарта (я доподлинно знаю о его масонских пристрастиях) Зальцбург привел Ее в неописуемый восторг, для меня же сама возможность видеть Ее улыбку, слышать задорный смех — всегда была такой… Нет, мне не найти подходящего слова — переполнявших меня чувств не выразишь, обесцвеченным человеческим языком не опишешь! Я только в очередной раз ловил себя на том, что ради этого почти неземного создания без колебаний пожертвовал бы своей бессмертной душой… если бы она не была уже запродана много столетий назад.

…1900 г.

В Петербурге нас (прежде всего меня) ожидал не слишком горячий прием. Савелов, оказывается, не рассчитывал, что «оздоровительная поездка» продлится столько времени, навоображал себе тут бог весть какие сложности и неприятности (и это несмотря на то, что примерная дочь отправляла ему почтовые приветы-открытки изо всякого городишки, где нам довелось быть даже проездом!). Я попробовал было сгладить углы и разрядить обстановку. Еще в Вене я приготовил моей Госпоже на память о себе, «профессоре Шварце», изысканный, очень дорогой подарок: самый модный австрийский художник Климт в кратчайший срок написал с натуры мой портрет. Втайне я надеялся, что работа кисти самого Климта произведет впечатление не только на Молли, но и на Ее отца и, возможно, еще больше расположит его ко мне, а там как знать — быть может, Савелов-отец воспримет меня не только в качестве врача дочери… Не тут-то было: модернистский портрет в синтетической символистской манере венского Сецессиона,[155]похожий на мозаику или гобелен, эпатировал косный вкус банкира-аристократа. Савелов, не задумываясь, назвал произведение модного художника «мазней свихнувшегося австрияка», к тому же попенял мне на расточительность (выходит, все-таки знает, прожженный деляга, конъюнктуру художественного рынка!), которой якобы не ожидал от такого солидного и серьезного человека, как я.

Правда, когда первый порыв эмоций схлынул, отец Молли оговорился, что по-прежнему ценит мой врачебный дар и всегда будет благодарен за спасение дочери, но столь дорогих и экстравагантных подарков его девочка принять никак не может, к тому же «мой» портрет станет лишним напоминанием о том страшном времени, когда сама смерть склонялась над ее постелью, и он уверен, что подобные ассоциации могут повредить психике всех домочадцев.

Молли, присутствовавшая при этой сцене, молчала, по своему обыкновению подчиняясь мнению отца, я же понял, что на этот раз самое большее, на что я смогу рассчитывать с ее стороны даже в неопределенном будущем, — искренняя благодарность за исцеление, а перспектива снова оказаться в нелепом положении седовласого чудака-воздыхателя меня буквально страшила.