И то, как мы любовались закатами над Лагуной и Пьяцеттой,[175]отражались в каналах, плывя в гондоле мимо средневековых венецианских палаццо…

Кажется, я являл собой образец скромности и галантности, но пусть об этом судит моя драгоценная Невеста. Я сам был восхищен истинным шедевром, который Ей подарил: это колье, при величайшем упорстве и скрупулезности с моей стороны, «открылось» мне в одной из антикварных лавочек Ватикана неподалеку от Святого Петра.

Торговец, игристый как спуманте,[176]являя свойственный итальянской нации неумеренный пыл и бурную фантазию, клялся, что ожерелье принадлежало самой Екатерине Медичи. Макаронник бессовестно лгал: кому как не мне были известны все украшения этой коварной фурии (помнится, вкус ей частенько изменял). Ни один из ее экстравагантных ювелирных уборов не оказался бы достоин даже беглого взгляда моей обожаемой Молли. Подаренное колье поразит самого искушенного ценителя. Три ряда изумрудов, удивительных камней, считающихся основанием Небесного Иерусалима и происходящих, видимо, из легендарных копей царя Соломона, имеют величину никак не менее лесного ореха и ту тончайшую изумительную огранку, секрет которой утерян в ветхозаветной древности. Вкупе с ожерельем я приобрел и уникальные серьги — два дивных изумруда-кабошона[177]в виде капли, окаймленной крохотными бриллиантами. Перекликаясь между собой, ярко-зеленые прозрачные камни безупречно гармонировали с цветом глаз Той, чья красота в сочетании с чистотой небесной, теперь уже в благородном изумрудном обрамлении, сияет для меня подобно солнцу. О радость: Она благосклонно приняла этот дар, забавляясь с бесценными драгоценностями подобно тому, как невинное дитя забавляется с новой игрушкой! Если существует на свете Sancta Simplicitas,[178]то Молли ее идеальное воплощение.

…1903 г.

Вернувшись в Петербург, вернулись и к разговорам о свадьбе. Вот тут-то злодейка-судьба, которую я почитал уже было смирившей свой нрав, объезженной моим упорством, снова взбрыкнула и безжалостно выбросила меня из седла. Возможно, этот удар рока самый чувствительный за мой бесконечный век. Я ведь всегда живу с мыслью о неожиданном сокрушительном ударе, даже где-то в тайниках сознания думаю о нем как об избавлении… и всякий раз надеюсь, что в конце сам буду триумфатором…

Пока я и Молли любовались красотами Европы, и до человеческого, слишком человеческого счастья, казалось — всего один шаг, оба самовластных родителя, нимало не интересуясь мнением дорогих жениха и невесты, согласно решили, что венчание должно происходить в Кронштадте у известного каждому богомольцу священника Иоанна Сергиева. Им, видимо, и в голову не приходило, что «милых детей» может венчать какой-то другой поп. Сразу выяснилось, что тот, кого я ныне называю своим отцом, одновременно с тем, как стал постоянным кронштадтским жителем, стал и ревностным прихожанином Андреевского собора, а следовательно, духовным чадом «всероссийского пастыря» отца Иоанна. Савелов тоже — из моды ли, а может быть, из-за ностальгии по патриархальному детству или из каких-то «секретных» соображений (не исключено, что брат-казначей ведет двойную игру, надеясь спасти душу) оказался почитателем крондштадтского «чудотворца» — портрет «батюшки» даже красовался у него в кабинете рядом с темными прадедовскими иконами.

Членство в нашем тайном обществе и православная религия суть две вещи несовместные, что само собой разумеется. Я, как все братья, считаю это условие не подлежащим обсуждению и основополагающим для вольного каменщика, поэтому давно имел подготовленное для непосвященных надежное алиби. Когда «мой» набожный папаша, адмирал с религиозными убеждениями приказчика, на решающем семейном совете осторожно вопросил: «А позволь узнать, Петр, ведешь ли ты духовную жизнь, как положено православному русскому человеку? Помнится, в детстве няня с покойной матушкой регулярно водили тебя к исповеди и Святому Причастию. Что-то мне подсказывает, что теперь ты подвергся дурному влиянию студенчества… Уж не социалист ли ты? Ну да навряд ли мой сын способен так пасть… Так в каком же приходе, Петруша, ты теперь окормляешься?» — мне были абсолютно безразличны и его сетования-наставления, и упоминание о «матушке» и «няне», которых я никогда не знал и знать не мог, но я бодро ответствовал, что посещаю храм, где служит отец Юзефович. Этот «поп» — давний член нашей ложи и как раз под сводами его храма происходило и происходит многое из того, что совершенно несовместимо с христианскими толкованиями, отчего братья могут проводить там достаточно времени в спокойствии, без вреда для своих духовных воззрений и политических убеждений. Словом, приход Юзефовича — лучшее прикрытие нашего дела от властей предержащих, но на «благочестивых» родителей это имя, как минимум, не произвело никакого впечатления, если не сказать, что уже сама «местечковая» фамилия вызвала у обоих почти отвращение.

Сколько не пытался я склонить стариков к благословлению на венчание в храме, прихожанином которого якобы являюсь не только я, но и мои «задушевные университетские товарищи», — все было тщетно.

— Я знал… Я предполагал, что ты сбился с пути… — чуть не рыдал Константин Андреев, воздевая руки к потолку. — И что это еще за «товарищи»? Терпеть не могу это слово — в нем слышится какая-то конспирация. И это выражение: «посещаю храм»! Словно там лекции читают… О Господи, Господи! Петруша, а разве ты не знаешь, что сам благодатный батюшка Иоанн тебя крестил? Что у него под венцом стояли мы с матушкой, Царствие ей Небесное, а друг мой, твой будущий тесть, был у нас в шаферах?

Я попытался уговорить Молли бежать вместе (причем о гражданском браке и речи быть не могло!) и обвенчаться в приходе у Юзефовича, да какое там… Она сочла это предложение не самой удачной шуткой и недвусмысленно дала мне понять, что никогда не посмеет ослушаться воли отца, своего «драгоценного рара». Мое состояние сейчас точнее всего отражает фраза «между жизнью и смертью». Каждая клеточка моего (тьфу ты!) тела напряжена, накалена, только что говорить впустую о недостижимой смерти… Есть ли у меня выход?!

…1903 г.

Еще недавно ни за что не поверил бы, что сам буду рассчитывать на подачку той силы, проклятие которой тысячи лет лежит на душе моей, что придется заигрывать хотя бы с одним из законов, которые она свыше проповедует миру.

Мне не оставалось ничего другого, как отправиться в Кронштадт!

Собравшись с силами, отбросив малодушные колебания, я все же решился на «разведывательный» вояж. Побывать там было необходимо, чтобы хоть как-то подготовиться к неизбежному и, по возможности, усыпить бдительность «прозорливого старца», этого самого отца Иоанна Сергиева, попросту Иоанна Кронштадтского — формально настоятеля Андреевского собора, а по сути — личности такой мощи духовного притяжения и влияния, к которой уже многие годы стекаются страждущие, фанатики и юродивые со всей России, даже из-за рубежа за исцелениями, буквально за чудесами, которые якобы творились вокруг нее «по божьему промыслу» и одним «божьим словом». За неделю до спланированной поездки я без огласки перечислил со своего личного счета приличную сумму на строительство будущего главного морского храма империи, дабы укрепить личное расположение ко мне «праведного» протоиерея, когда-то крестившего настоящего Петра Андреева, чтобы мой приезд представлялся неким «возвращением блудного сына». Я также письмом испросил у «блаженнейшего батюшки» Иоанна в полном соответствии с этикой обращения доброго христианина к почитаемому пастырю разрешения на аудиенцию, дабы «келейно» обсудить с ним предстоящее венчание.