— Почти?

— Не придирайся к словам.

— Ты ее все еще любишь?

— Вета, когда люди столько лет вместе, их отношения уже не называют словом «любовь». Скорее, это послелюбие…

— А вот я ей позвоню, все расскажу, и мы посмотрим, что сильнее — любовь или послелюбие!

— Позвони, — пожал плечами Башмаков, вспомнив почему-то Нину Андреевну и внутренне содрогнувшись. — И что ты ей скажешь?

— Что люблю тебя.

— А если она скажет то же самое?

— Мы бросим жребий.

— Я сейчас оденусь и уйду.

— Не уйдешь, я спрятала твои трусы!

— Если бы я знал, что связываюсь с юной мерзавкой…

— Я обиделась!

Она отвернулась к стене, сжавшись в сердито сопящий калачик. Башмаков вдруг заметил на ее нежных ягодичках два маленьких синячка от усидчивости. У него перехватило дыхание. Но он собрался с силами: в конце концов, должна же когда-то в его жизни появиться женщина, которой управляет он, а не наоборот! Олег Трудович вытянулся на кровати, зачем-то поправил, расположив симметрично, свою ненадобную теперь зачехленность, и стал, чтобы успокоиться, повторять про себя Past Perfect Continuous:

— I had been living for forty four years when she came…

— Что ты там бормочешь? — спросила Вета, поворачиваясь к нему.

— I had been living for forty four years when she came, — повторил Башмаков.

— «To live» в Continuous не употребляется. Запомни!

— Запомню. Умные люди англичане, давно уже поняли, что жизнь слишком коротка, чтобы употребляться в континиусе…

— А вот и неправда. Жизнь очень длинная. Я это поняла в больнице. И до меня ты еще не жил. Не жил! Запомни!

— Запомню…

— А почему ты не спрашиваешь, на что я обиделась?

— На что ты обиделась?

— А ты сам не понял?

— На «юную мерзавку»?

— Нет, как раз «юная мерзавка» мне понравилась. Я действительно «юная мерзавка», потому что хочу отбить тебя у жены, как отбили моего отца… Я обиделась на то, что ты, оказывается, со мной «связался». Я его люблю, а он со мной «связался»! Кстати, почему ты до сих пор ни разу не сказал, что любишь меня?

— Я?

— Ты!

— По рассеянности.

— Говори: я…

— Я.

— Люблю…

— Люблю.

— Вету!

— Вету.

— Страшно?

— Не страшно.

— А у меня для тебя сюрприз! Знаешь, как я буду теперь тебя звать?

— Как?

— Олешек.

— Олежек?

— Не Олежек, а Олешек. Это такой маленький олененок.

— Разве я похож на маленького олененка?

— Конечно. Всякий, кого любят, похож на маленького олененка. Но ты особенно. И ты мне тоже обязательно должен придумать ласкательное имя!

— Он постарается.

— Уж постарайся! А сейчас знаешь что мы будем делать? — спросила Вета деловито.

— Что?

— Искать точку «джи».

— Какую точку? — напрягся Башмаков, смутно припоминая, как в пору своего увлечения сексопоучительными брошюрками что-то об этом читал.

— Эх ты! У каждой женщины есть точка «джи», и мужчина обязан ее найти! — объяснила она, старательно готовя Башмакова к поискам загадочной точки.

— Подожди, я забыл: она снаружи или внутри?

— Конечно, внутри, глупенький! Все, что снаружи, мы с тобой давно уже нашли!

Точку «джи» отыскать не удалось, но Вета так разгорячилась, что укусила Башмакова в плечо. Не сильно, но след остался. Он ехал домой, раздумывая грустно о том, что всю неделю ему придется таиться от Кати, напяливать майки и существовать подлой жизнью миледи, скрывающей позорную «лилию» на плече. Он почувствовал себя измотанным и запутавшимся, даже задремал от отчаянья и был грубо растормошен дежурной в красной шапке, принявшей его за пьяного.

Засыпая рядом с Катей, Олег Трудович вдруг ощутил покой и личную безопасность.

На следующей неделе поиски точки «джи» продолжены не были, потому что у Веты начались месячные — и она повела Башмакова на премьеру нового фильма режиссера Мандрагорова в Дом кино. По пути Вета взволнованно тараторила вперемешку о малобюджетном кино и своем гигиеническом событии. То обстоятельство, что месячные могли вдруг не начаться, переполняло юную женщину взволнованной гордостью:

— Ты знаешь, я все ждала — а вдруг не начнутся!

— Нет, этого не могло быть.

— Олешек…

— Не называй меня Олешек… на людях!

— Хорошо. Олег Трудович, вы, я надеюсь, знаете, что стопроцентных способов предупреждения беременности, кроме воздержания, не существует?

— Знаю.

— Ну и что бы ты сделал, если бы?..

— Не знаю.

— А я знаю. Я бы родила тебе маленького сыночка. Вот такого! — Вета показала почему-то полпальчика. — И ты бы его очень любил. Правда, Олешек?

— Я же просил!

— А ты мне придумал имя?

— Нет еще…

— Я обиделась!

— Не обижайся! — В темнеющем кинозале он нашел мизинцем ее мизинец и подумал: «Мужчине, не умеющему долго и последовательно сердиться на женщину, лучше всего родиться придверным ковриком».

Удивительно, но день ото дня Башмаков все меньше ощущал их разницу в возрасте. Иногда ему казалось, будто они с разных концов времени добираются друг к другу сквозь сладкую слизь плотской любви, сквозь нежные тернии мгновенных обид, сквозь милую пошлость зарождающихся общих секретов, добираются, чтобы встретиться в некой точке «А» (или «джи», черт ее, запропастившуюся, разберет!), в той точке, где они вдруг станут ровесниками, совершеннейшими одногодками.

— Придумал, — шепнул он ей на ухо. — Ветасик…

— Нет. Думай!

Фильм был странный. Назывался он «Умиление» и начинался с того, что бредущий за опохмелкой сельский тракторист Семен встречает почтальона и получает письмо. Родителей своих Семен не помнит, рос в детдоме, потом его усыновила колхозница, потерявшая мужа на войне. Письмо необычное, в большом красивом конверте со странными буквами, напоминающими одновременно арабскую вязь и клинопись. Из письма он узнает, что его настоящие родители, оказывается, евреи, сгинувшие по делу врачей-космополитов. Следовательно, и сам Семен, пропивший на днях тракторный аккумулятор, тоже еврей и может теперь выехать на постоянное место жительства в Израиль. Деньги на дорогу и обустройство (между прочим, немалые) дает какой-то фонд помощи евреям-сиротам имени Михоэлса.