— Ты, наверно, ничего не почувствуешь в этом? — неумело стараясь, спросила она.

— Чувствуют вот этим, — Башмаков показал на сердце, — а этим ощущают.

— А что ты сейчас ощущаешь?

— Я? Пока ничего, а вот тебе сейчас, наверное, будет больно…

— Если будет много крови, я приготовила салфетки.

— Просто молодец! Подожди-ка… Ляг вот так…

— Нет, в первый раз лучше на животе…

— Почему?

Методическая осведомленность девственницы начала немного раздражать первопроходца.

— Понимаешь, — разъяснила Вета, — в такой позе безболезненнее разрыв девственной плевы…

Башмаков ни с того ни с сего представил себе памятник героям Плевны, черную часовню на бульваре возле Маросейки. Бабушка Елизавета Павловна водила его туда гулять, и маленький Олег Трудович всегда норовил заглянуть в замочную скважину большой железной двери. Мальчишки уверяли, будто там навалены кости гренадеров. Но никаких костей он, естественно, не увидел…

— Ты о чем задумался?

— Я? О том, откуда ты все знаешь.

— Так написано.

— Ладно. Будем по написанному… Тебе удобно?

— Удобно.

— Больно?

— Пока нет.

— А так?

— Немного.

— А вот та-ак?!

— Больно! И хорошо…

Потом они лежали рядом. Вета курила. Башмаков тоже. Два раза затянулся: он чувствовал себя хирургом, успешно закончившим непростую операцию.

— А крови совсем немного, — с чуть уловимой досадой заметил он.

— Да, совсем мало… Я-то думала, кровь будет густая, как после убийства.

— Почему после убийства? — вздрогнул Башмаков.

— Не знаю. А кровь получилась какая-то розовая, словно арбузным соком накапали…

— Наверное, я плохой сокрушитель девственности?

— Ты замечательный сокрушитель! Я тебя люблю. — Она поцеловала его в щеку.

— Раньше ты мне этого не говорила.

— Что ж я — дурочка, что ли! Если бы я сказала, ты бы никогда этого не сделал. Никогда. Точно?

— Точно.

— А хочешь узнать, когда я в тебя влюбилась?

— Хочу.

— На одну треть я в тебя влюбилась…

— Погоди, а разве влюбляются по частям?

— Конечно! Ты не знал? Боже мой, седенький, — она погладила его по волосам, — а не знает таких простых вещей! На одну треть я влюбилась в тебя, когда ты вошел тогда, в первый раз…

— На одну?

— На одну. На вторую треть я влюбилась в тебя, когда твоя Дашка выскочила замуж.

— При чем тут Дашка?

— Понятия не имею. Но как только Тамара сказала, что твоя дочь выходит за какого-то офицера, я сразу почувствовала — еще на одну треть. Получилось две трети.

— А третья треть?

— Это когда ты нашел «банк Росси». Я подумала: а он у меня еще и талантливый!

— У тебя?

— У меня. Третья треть сразу и заполнилась.

— И ты решила, что именно я стану твоим первым мужчиной?

— Да. И я буду выполнять все твои желания. А ты — мои.

— А если первый мужчина хочет еще раз выполнить твои желания?

— Нет, что ты! — испугалась Вета. — В первый раз второй раз исключается. Все должно зажить — через три — пять дней, в зависимости от восстановительных способностей организма.

— Это ты тоже прочитала? И где же?

— Есть такая книжка — «Молодоженам под подушку».

— Ну как же!

— Ты знаешь?

— Конечно, у нас, сокрушителей девственности, это настольная книга. Но там в главе «Дефлорация» про три — пять дней ничего не написано. Зато там есть про «радостно-благодарное чувство отдачи любимому человеку». Ты чувствуешь радость отдачи?

— Конечно. — Она поцеловала его руку. — Но про три — пять дней написано в главе «Первая брачная ночь». Ты просто до нее не дошел.

— А в этой главе, случайно, не написано, что мужчина после первой брачной ночи, даже если это происходит днем, обычно очень хочет есть?

— Написано. Но только в главе «Секс и питание». У меня в печке пицца с креветками!

— Отлично. Встаем?

— Нет, погоди… Закогти меня!

— Что-о?

— Обними меня крепко-крепко, так, чтобы косточки хрустнули!

Сидя в метро, Башмаков приставлял к лицу пальцы и вдыхал Ветин женский, еще пока полузнакомый запах. От произошедшего у него осталось очень странное послечувствие. Словно бы он с помощью дурацкой инструкции, наподобие тех, что прилагаются к кухонным агрегатам («…поверните винт 12-6 до отказа, а потом вращайте его по часовой стрелке, пока не достигнете предусмотренного пунктом 8-г результата…»), так вот — словно бы он с помощью такой дурацкой инструкции пытался проникнуть и даже, кажется, немножко проник в самую жгучую и знобкую тайну жизни…

Когда он вошел в квартиру, с кухни донесся строгий Катин голос:

— Не раздевайся!

Башмаков вспотел раньше, чем успел подумать:

«Че-ерт! Не могла же она узнать… Откуда? Видела с цветами?»

— Тунеядыч, мусоропровод засорился. Вынеси ведро на улицу!

«Вообще-то странно, что Катя ничего не заметила! Странно…»

Эскейпер посмотрел на бочонок: пойманный «сомец» уже успокоился. То-то! Все три рыбки лежали на стеклянном дне, сблизившись усатыми рыльцами, точно заговорщики. Башмаков глянул на часы — скоро приедет «газель». И что делать? Вета исчезла. Дашка родила. Катя ничего еще не знает. Узнает — возьмет отгулы и полетит к Дашке. Конечно, правильнее всего было бы сейчас вылить сомиков назад в аквариум… (Ишь ты, зашевелились, телепаты чешуевые!) Рассовать вещи по местам. И отложить побег. Нет, не отменить вообще — это невозможно! — отложить, пока все разъяснится. А главное — поговорить с Катей. Сказать ей:

— Видишь ли, Катя, я встретил девушку…

— На щечке родинка, полумесяцем бровь?

— Я серьезно.

— И я серьезно. Ты хочешь, чтобы я, как в дурной молодости, на дверях распиналась? Этого не будет. Тапочкин, ты свободен, как Африка!

Эскейпер был уверен в том, что разговор с Катей будет именно таким. В их супружеских отношениях, особенно после его болезни, появилось нечто новое и непривычное. Это трудно объяснить… Раньше они напоминали Адама и Еву, которые, переругиваясь и перепихивая друг на друга вину за вылет из рая, искали на чуждой земле место для жизни, строили шалаш, радовались убогим плодам земным, потом в сладострастных стонах зачинали ребенка, растили его… И у каждого — и у Башмакова, и у Кати — непременно где-то в глубине теснилась мысленочка: а ведь с другой (с другим) строить шалаш, радоваться убогим плодам земным, зачинать в сладострастных стонах ребенка и растить его было бы, наверное, радостнее, острее, милее… Но вот в этом вечном сомнении прошли годы, полупрошла жизнь — и они стали похожи на стареющих Адама и Еву, приглядывающих местечко, где рыть себе последнюю, окончательную землянку.