— Алло, коллега, поздравьте меня! Я только что взял Керчь! — пьяным голосом доложил Жарынин.

Утром дверь номера с грохотом распахнулась, и в комнату вшатнулся Жарынин, не то чтобы пьяный, но и трезвым назвать его никто бы не отважился. Он был бледен, слегка неверен в движениях, но одет с той тщательной аккуратностью, с какой обычно одеваются, выйдя из долгого неряшливого запоя. Режиссер, если сказать по совести, находился в том особенном состоянии, когда организм и алкоголь, устав друг от друга, затаились до выяснения.

— Па-адъем! — по-казарменному рявкнул незваный гость и сорвал с писателя одеяло.

— А что случилось?

— Звонил Вова из Коврова. В двенадцать нас ждет сам Скурятин. Собирайтесь!

— А где Розенблюменко? — поинтересовался Кокотов, поднимаясь с постели и чувствуя в теле бодрую оторопь.

— Бесчувствует, — ответил соавтор в несколько странной манере, что, впрочем, объяснялось вчерашним излишеством. — Ну и как ваше свидание?

— Откуда вы знаете?

— Я знаю всё! Ох, смотрите, Кокотов, она опасная женщина и большая специалистка по сравнительному членоведению!

— Прекратите! Как вы смеете! Я никуда с вами не поеду! — Андрей Львович возмутился настолько, что снова улегся на кровать.

— Может быть, вы и сценарий писать со мной не станете?

— Если будете продолжать в подобном тоне, не стану! — твердо ответил сочинитель женских романов.

— И не надо! Влюбленный соавтор так же бесполезен, как снайпер с конъюнктивитом. Вставайте, нас ждет Скурятин!

— Только ради стариков… — буркнул писатель, ища ногами тапочки.

— Не гневайтесь, коллега! Умывайтесь поскорей! Я желаю вам добра! Поверьте, есть женщины-мышеловки: сунулся — и конец!

— Вы мне завидуете! Наталья Павловна — очень интересный человек! — отозвался автор «Кандалов страсти», от досады выдавливая на зубную щетку пасту со щедростью авангардного живописца.

— «Интересный человек»? Так обычно говорят о даме, когда оч-чень интересуются ее гениталиями.

— Опять?!

— Молчу! Слушайте, Львович, а как вам выражение «гений талии»?

— Где-то уже слышал.

— Я тоже. Ненавижу этих всех экспериментаторов, которые играют словом, как дурак соплей!

— Вы кого имеете в виду? — поинтересовался писатель, не вынимая щетку изо рта.

— Да всех! Ну этого хотя бы, который задохся в шкафу…

— Прыгов?

— Да, Прыгов. Это ж надо придумать, чтобы тебя в шифоньере на тридцатый этаж тащили! Пер-р-рфоманс!

— Не в шкафу, а в комоде.

— Какая разница! Уж лучше бы сразу в гробу понесли. Идиот! А все ваш Хлебников виноват! Бормотун он, этот ваш Хлебников, и псих!

— При чем тут Хлебников? Мы с вами о Хлебникове еще слова не сказали! — возразил Кокотов, вытираясь древним, как Туринская плащаница, полотенцем.

— Бросьте! Знаю я вас, баюнов! Как, кстати, Велемирка называл зрителей в театре, вы помните?

— Помню, — подтвердил писатель, освежаясь новым одеколоном.

— Врете, не помните!

— «Зенкопялы».

— Верно! А театр он называл «деюгой».

— Нет, «деюгой» он называл драму, а театр — «зерцогом». Оперу — «голосыней». Балет — «прыжкиней». Оперетту — «плясопевой», — доложил, выходя из ванной, Андрей Львович. Лорина Похитонова страстно увлекалась Председателем Земного Шара и часто, в минуты послесодрогательного покоя, рассказывала ему о своем кумире.

— А кинематограф? Как он называл кинематограф?

— Его он, кажется, никак не называл, — засомневался Кокотов, распечатывая свежую рубашку.

— А если «лучезрелище»? — воскликнул режиссер с нетрезвым восторгом. — Нет, «лучигрище»! Как? Давайте с этого дня будем называть кинематограф «лучигрищем», и никак иначе. Договорились?

— Я подумаю. А как будет в таком случае «режиссер»?

— Ну, если актер у Велемирки — «игрец», режиссер будет «игродум».

— Нет, игродум — это скорее теоретик театра, вроде Станиславского, — не согласился Кокотов.

— Приемлю. А как будет «критик», какой-нибудь мерзавец, вроде Мишки Засланского, который хвалит только за деньги?

— Критик? — натягивая брюки, задумался писатель. — Критик… Игроруб!

— Отлично, коллега! А режиссер?

— Игровод!

— Великолепно, мой гениальный соавтор, сразу видно, вы вчера совсем не пили…

— Чуть-чуть. Сухого.

— Правильно! Посмотрите на меня и ужаснитесь! Горилка с перцем — оружие украинских националистов. А «сценарист», как будет «сценарист»? — тяжело озаботился, качнувшись к косяку, игровод.

— Не знаю. Надо подумать.

— Думайте! Если «пьеса» — «деюга», тогда… может, деюгопис?

— Плохо звучит.

— Верно… — огорчился Жарынин и грустно наморщил лысину.

— А этот ваш Розенблюменко — он все-таки режиссер или сценарист? — спросил Андрей Львович, повязывая галстук.

— Он… он… Он — игрохап.

— Кто-о?

— Продюсер.

— Смешно!

— Нет, нет, не смешно, мой великотрезвый друг! Господь жестоко наказал Украину государственностью. Но русские-то в чем виноваты? Нет, не смешно, когда бедных русских людей терроризируют этим нелепым мовоязом! А Крым, коллега, почему наш Крым у них? Вы мне можете ответить? И никто не может! Екатерина Великая в гробу перевернулась! Князь Потемкин Таврический себе в могиле от бешенства второй глаз вышиб! Бред! Андрюха Розенблюм, мой однокурсник, арбатский мальчик, злой судьбой заброшенный после ВГИКа на студию Довженко, — теперь украинский националист Андрий Розенблюменко. Ядрена плерома! И вместо того чтобы без звука отдать мне Крым, он, подлец, запросил у меня Ростов-на-Дону и Ставрополь. Представляете! А Севастополь, понимаешь ли, основан древними украми, и поэтому: русский флот, гэть до Сочи! Но и это еще не все!

— А что еще? — удивился Кокотов, зашнуровывая ботинки.

— Эта незалежная морда потребовала, чтобы за Голодомор пятьдесят лет бесплатно снабжали неньку Украину нефтью и газом! Нет, вы поняли?!

— Это уж слишком! — возмутился автор «Преданных объятий», полируя запылившиеся башмаки краем портьеры.

— А я согласился!

— Как? Разве можно?! Ну хотя бы Севастополь отспорили!

— Нет. Я сказал: берите всё.

— Ну, вы прямо как Хрущев!

— Берите всё, но при одном условии… — На лице режиссера появилась загадочно-победная ухмылка, наподобие той, что любил смухортить в прямом эфире пьяный Ельцин.