— Ладно, хлопцы, пийшли до хаты! За встречу надо терминово выпить! — козак одной рукой обнял Жарынина, а другой — Кокотова.

— Нет-нет… — помотал головой писатель, высвобождаясь. — Мне нельзя, мне надо над сценарием думать…

— Ай, молодец! Сен-Жон Перс говорил: сценарист зачинает, а режиссер рожает!

— А дальше, дальше помнишь? — засмеялся Дмитрий Антонович.

— Или! …Если Госкино аборт не сделает.

— Правильно! Идите, Кокотов, и думайте!

Однокашники скрылись за колоннами, и автор «Кандалов страсти», который на самом деле не мог уже думать ни о чем, кроме Натальи Павловны, пошел бродить по окрестностям. Было еще светло, но солнце, краснея, неотвратимо оседало к горизонту. Деревья по-вечернему осунулись и едва роптали бронзовеющими купами. Осенние листья за спиной падали с шорохом крадущегося злоумышленника, и мнительный писатель несколько раз даже осторожно оглядывался на всякий случай. Вдоль дорожки тянулись высокие заросли поседевшего иван-чая, попадались ювелирные снопы золотарника да мелькали в осенней траве голубые звездочки цикория. Вода в прудах потемнела и остановилась, лишь иногда на середине тяжело плескалась рыба и круги добегали по глади до прибрежной осоки.

Андрей Львович вошел под сень парка, и ему показалось, будто сразу наступили сумерки. Черные колонны лип уходили вверх, поднимаясь из папоротника, похожего в лесной полутьме на стан птиц, вскинувших большие перистые крылья. Из подгнивших стволов росли, плотно сбившись, огромные желтые чешуйчатые грибы. Вдоль крапчатой асфальтовой дорожки стояли высокие, в человеческий рост, скелеты высохшего борщевика. Изредка, пробив кроны деревьев, в глаза ударял ярко-рыжий луч уходящего светила.

На тоскующего Кокотова вдруг снизошла давно забытая, оставленная там, в литературной молодости, в литобъединении «Исток», сладко-тягучая, томительная тревога. Такая же верная примета нарождающегося стиха, как тошнота при беременности. Слова, до того бесцельно блуждавшие в праздном мозгу, вдруг начали сами собой, подобно стальным опилкам под действием магнита, собираться в рифмованные комочки смысла:

От жизни, может быть, осталась треть…

А ведь со мной еще такого не было!

Я думал, «от разлуки умереть» —

Всего лишь безобидная гипербола…

Так, в творческих муках, он добрел до грота, сложенного из гладышей еще во времена железнорукого штабс-капитана. Камни давно обомшели, меж ними выбивалась травка, а наверху росла раскидистая березка. Из медной трубки, вмурованной в кладку, журча, падала в бетонный вазон скрученная струйка. Автор «Жадной нежности» подставил сложенные ладони и напился — вода оказалось отличная, с кислинкой и железистым привкусом, она даже слегка покалывала язык, будто газированная.

Прислонясь спиной к холодной и бугристой стене грота, невольник рифмы пытался сочинить концовку стихотворения, но не успел. В лесу послышались голоса, и показалась стайка знакомых насельников: вдова внебрачного сына Блока, архитектор Пустохин, дикторша Жиличкина, акын Огогоев, русская народная певица Горлова и Ящик под ручку со Златой Воскобойниковой. Шли они к источнику, неся в руках пустые пластиковые бутылки. По предписанию врача ветераны перед каждым приемом пищи пили целебную ипокренинскую воду, чем и объяснялось их изрядное здоровье, несмотря на неуклонно убывающее питание.

Угнетенное душевное состояние и творческая неудача превратили одну лишь мысль о возможной встрече с жизнецепкими пенсионерами в невыносимое страдание, и Кокотов, незаметно выскользнув из-под каменной сени, заспешил по короткой тропинке, самочинно протоптанной наискосок, в дом ветеранов. Подходя к колоннаде, он снова бросил почти безнадежный взор на стоянку, но увидал лишь многочисленное семейство Огуревичей. Закончив очередное занятие в школе «Путь к Сверхразуму», чада и домочадцы шумно грузились в микроавтобус, чтобы ехать домой — в поселок Трансгаза, где года четыре назад директор выстроил себе трехэтажный коттедж.

…В столовой писателя поджидал Ян Казимирович, и едва автор «Кентавра желаний» склонился над тарелкой, старый фельетонист предложив для приличия морской капусты, завел свою родовую сагу.

— Итак, вообразите, Андрей Львович, приезжает мой брат Станислав в революционный Петроград и сразу же, наивная провинциальная душа, выполняя наказ покойного батюшки, всех встречных и поперечных начинает расспрашивать, как пройти к товарищу Троцкому. «Бывшие» в меховых пальто от него, конечно, в ужасе шарахались. Граждане попроще посылали, кто — в Петросовет, кто — в наркомат Индел, кто — в Смольный… Большинство же вообще не знали, о ком речь, пожимая плечами. Телевизора с Интернетом еще не было! Наконец нашлись два добрых матросика с красными бантами на бушлатах, они вызвались проводить брата прямо к Троцкому, но доставили, разумеется, прямехонько на Гороховую, в ЧК. Там Стась две ночи провел на соломе в камере с двумя бородачами из «Союза русского народа» и похмельным председателем полкового комитета, растратившим казенные деньги. Черносотенцы молились и ругали жидов, погубивших Россию, а растратчик бил в железную дверь кулачищами и орал, насыщая камеру сивушным перегаром, что послал пропавшие деньги почтой лично Карлу Либкнехту на поддержку немецкого пролетариата. Ему, видимо, все-таки поверили, отдали портупею и отпустили, а бородачей вызвали с вещами, и назад они уже не вернулись.

На третий день повели на допрос и Стася. Пытал его латыш, говоривший с сильным акцентом. То ли брат отвечал невпопад, то ли следователь плохо понимал по-русски, но, когда брат в седьмой раз объяснил, что шел к Троцкому поступать на службу, латыш вынул огромный маузер и чуть его не застрелил. К счастью, в застенок вошел высокий бородатый человек, одетый в кожаную тужурку, в каких до революции щеголяли исключительно шоферы и самокатчики.

— Вот… — с трудом подбирая слова, доложил следователь. — Не сознается, что хотел товарища Троцкого убить!

— Так уж сразу и убить! — хохотнул бородатый, и его голос показался брату знакомым. — Откуда прибыли?

— Да что с ним разговаривать, товарищ Зайончковский! К стенке — и баста! — сказал дознаватель с рассудительным латышским акцентом.

— Из Красноярска…

— Ишь ты, земляк!

И тут Станислав узнал в чекисте поляка, с которым часто встречался на катке, куда и сам ходил знакомиться с хорошенькими гимназистками.

— Ежи! Это же я — Болтянский!

Тот удивился, поднес к лицу арестованного свечку и, махнув рукой, выпроводил из камеры следователя, потом сердечно обнял соплеменника. Слово за слово, спасенный брат рассказал ему, как по совету отца хотел устроиться к Троцкому на службу.

— Зачем тебе Троцкий? Иди к нам в ЧК! Знаешь, кто у нас здесь самый главный?

— Кто?

— Дзержинский.

— Да ну?!

— А заместитель у него знаешь кто?

— Кто?

— Менжинский. Все наши. Давай к нам! Мне как раз дознаватель нужен. Намучился я с этим тупым латышом, хочу его на повышение куда-нибудь отправить…